Зевая и поеживаясь, она накинула поверх пижамы халат, подошла к окну и сердито захлопнула форточку. Привстала, пытаясь что-нибудь разглядеть за деревьями и домами, но, должно быть, ничего не увидела.
— Что они делают? Господи, а гарью-то как воняет…
Ворча и посматривая на часы, кое-чего прибрала, повозилась в шкафу. Строго подошла ко мне:
— Соломон Богданович, у меня Ficus altissima нет. Вы уж, если не трудно, будьте любезны… сделайте такое одолжение. В случае необходимости пользуйтесь, пожалуйста, Citrus Limon Lunario, что на подоконнике.
Потом она умылась и привела себя в порядок. Пожалуй, стоит рассказать, как именно она это делала, потому что с тех самых пор я наблюдаю за ней каждый день, и каждый день все происходит по одному и тому же сценарию.
Наталья Павловна садилась на низкий пуфик у комода и критически рассматривала собственное отражение, подчас высказывая кое-какие замечания на его счет.
Слушатели всегда были одни и те же: среднего качества любительские снимки в паспарту и рамках, повешенные на крепкие гвоздики над комодом. С первого строго смотрел серьезный человек в полевой форме, украшенной капитанскими погонами; в середке смеялся младенец; на третьем тоже был офицер — и тоже в полевой форме, как на первой, но моложе и в лейтенантском звании, — а смеющийся, как младенец на второй.
Сев на пуфик, Наталья Павловна первым делом здоровалась с ними: «Здравствуй, Вася!.. Здравствуй, Сереженька!..» А потом, привычно и ловко занимаясь делом, говорила с ними, как будто поддерживая оживленную беседу обо всякой всячине — что происходило вчера и на днях, какие планы у нее сегодня и впредь.
Должно быть, она делала это много лет: речь лилась совершенно так, как если бы Наталья Павловна обращалась к живым людям, способным удивиться, обрадоваться или огорчиться, что-то сказанное одобрить, а что-то, напротив, мягко осудить. Подчас она даже просила совета, как если бы кто-нибудь из них и на самом деле мог ей что-нибудь посоветовать.
Причесавшись, она раскрывала несколько склянок. Сосредоточенно массировала щеки, мяла виски, похлопывала по шее. Долго возилась, сначала нанося кремы, а затем стирая их гигиеническими салфетками. Напоследок осторожно припудривала посвежевшую кожу и, завершая непростую свою деятельность, трогала за ушами капелькой духов. Закручивая флакон, глядела на себя примерно так же критически, как прежде, но все же с большей благосклонностью: и правда, теперь от нее прекрасно пахло, лицо обретало благородную бледность, мешки под глазами несколько уменьшались, а сами глаза, напротив, казались больше.
— Ну, до свидания, Вася, — говорила она, поднимаясь с пуфика. — До вечера, Сереженька.
После чего завтракала чем бог послал, подливала мне воды, подсыпала зерен, одевалась по погоде и уже от дверей, будто и на самом деле могла это забыть, вспоминала: «Ой, Соломон Богданович, что же вы тут будете один? Пойдемте лучше назад в библиотеку».
Вот и в самый первый день нашей общей жизни она позаботилась обо мне, после чего выпила чашку чаю и съела творожок.
Украсив затем газовым шарфом серый костюм, надетый поверх светлой блузки с гипюровым воротником, Наталья Павловна взяла сумочку, ключ, открыла дверь и совсем уж было шагнула за порог.
Но вдруг повернулась и сказала:
— Соломон Богданович, что же вы молчите? Вы здесь хотите остаться? Вы, конечно, самое дорогое, что у меня есть, но какая же радость целый день одному в закрытой комнате? Очень вас прошу, давайте сходим в библиотеку.
***
Миновав дворы, мы вышли в переулок.
По мере приближения к библиотеке рев усиливался, грохот ломил уши, а запах гари становился просто невыносимым.
— Господи, да что ж такое?! — нервно повторяла Наталья Павловна, томимая какими-то неприятными предчувствиями.
Переулок вильнул налево. Мы взяли правее, через сквер. Его зеленую овчинку со всех сторон стискивали дома.
Аллейка вела к улице, чахлые деревца редели… Собаководы, держа на поводках своих вынюхивающих что-то питомцев, все, как один, смотрели именно в ту сторону, куда мы держали путь.
Рев и лязганье приближались.
Кисейная завеса деревьев окончательно истончилась, и теперь уже ничто не мешало увидеть всю картину.
У меня перехватило горло.
Почернелое четырехэтажное здание еще дымилось.
Где выгорело полностью, скалились черные проемы окон. Закопченные балконы, обрушившаяся в правой части крыша, накренившиеся трубы вентиляции, стены в кудрявых зализах копоти…
— Что это? — прошептала Наталья Павловна.
Большой разлапистый кран, крепко упершийся в землю раскинутыми в стороны добавочными ногами (если бы он не был так велик, опоры делали бы его похожим на опасное тропическое насекомое), раскачивал железный шар и беспощадно и глухо бил в крошащиеся стены.
Вот появилась от удара уступчато-косая трещина… еще удар — и кусок стены завалился внутрь, подняв огромную тучу пепла и серо-зеленой пыли… Еще замахи, еще мозжащие удары стального шара — обвалились один за другим два балкона, а новая часть стены помедлила, шатнувшись, и стала падать, с грохотом и взметенным прахом обрушившись в гору щебня…
Бах! Ба-ба-бах!..
Подбежала Калинина.
— Наталья Павловна, что это? — закричала она с таким негодованием, как будто это именно Наталья Павловна раскачивала железный шар и колошматила им по брызжущему красной крошкой кирпичу.
— Ах, не знаю, не знаю! — Наталья Павловна одной рукой крепче прижала к себе клетку, другой закрыла глаза. — Что это? Что это?
— Фонды! — крикнула подоспевшая к нам Екатерина Семеновна. — Фонды сгорели!
Она была совершенно не в себе, а лицо вымазано сажей, и я подумал: господи, да не пыталась ли она что-нибудь спасти из огня?
Катя Зонтикова заплакала, и вслед за ней сразу все дружно ударились в слезы. Даже таджикская женщина Мехри хлюпала и выла — она стянула с головы свой красный платок и теперь утиралась им.
Я с усилием отвел взгляд от пепелища.
Та техника, что несколько дней съезжалась, исподволь окружая нас, теперь окончательно приблизилась и плотно сошлась вокруг. Вся она работала — ревела, трещала, двигалась, везла, тащила, громоздила, разбирала…
Там летела земля в кузова самосвалов, здесь группы рабочих, маша автокранщикам, споро сгружали бетонные плиты и тут же ставили их торчком в качестве высоченного забора… Справа разматывали черный кабель с больших, в рост человека, катушек, слева копер ухал и скрежетал, намертво загоняя сваи в подрагивающую землю…
— Господи! — причитали женщины. — Это что же делается!
— Фонды ведь, фонды!..
— Все пропало, девушки!..
— Рушат-то, рушат-то как!..
— Господи, несчастье!..
— Где же Милосадов?! Милосадов где?
— Где этот мерзавец?!
Подоспела Плотникова, держа под руку толстого сына Владика.
Замерла, оторопело переводя взгляд с руин на товарок и обратно.
— Это что же… — прошептала потерянно. И завыла в голос: — Книги-то! Книги-то как же!
Зашаталась, закрывая глаза и конвульсивно дергая ворот пальтишка.
Владик заботливо поддерживал.
— Ну не плачьте, мама, — говорил он, сам едва не хлюпая. — Не плачьте. Их уже не вернешь… Ну что же, в самом деле, так убиваться? Бросьте, не расстраивайтесь, я вам новые напечатаю!..
А на крепком столбе у забора вздымался здоровущий постер: красивая архитектурная картина, сбоку цифирная мелочь, а сверху надпись жирными буквами:
МНОГОФУНКЦИОНАЛЬНЫЙ ТОРГОВО-РАЗВЛЕКАТЕЛЬНЫЙ ЦЕНТР «ОДИССЕЯ»
(С ПОДЗЕМНОЙ ПАРКОВКОЙ)
Мне представлялось, что уже не будет минуты ни горше, ни безнадежней.
Суетилась строительная техника, ликвидируя остатки ночного пожара вместе с остатками того, что было когда-то нашим домом. Елозили тракторы, бульдозеры рыли, гребли землю, бил копер. Желтоблузники с муравьиным напором грудились вокруг штабелей досок, поддонов кирпича, бетонных плит, связок арматуры. Заводили стропы, хрипло командовали «Вира!» и махали руками в синих рукавицах. Краны поднимали груз, переносили, там его подхватывали другие рабочие. Во всем виделась лихорадочность, нездоровая, дикая поспешность, с какой зверь, хрипя и чавкая, рвет плоть добытого животного.