И как посмотришь с этой стороны существования, так и скажешь: да, друзья, уж как хотите, а человеческая природа явно требует радикального улучшения. Приличная женщина, скоро на пенсию, а она вон чего: Махрушкиной звонит, чтобы та ни минутой раньше, ни минутой позже, а именно что как коршун на этих цыплят… И понятно, какого рода сребреники ей обещаны: чтобы на пенсию не выгоняли, а дали тут сидеть, пока окончательно не облезет. Решилась, а не понимает, что такого рода договоренности пишут вилами на воде, забываются они скоро: месяц посидит, другой, полгода, а потом та же Катя Зонтикова продастся Махрушкиной за другие тридцать сребреников — и полетит Наталья Павловна, как та курица с насеста.
А с другой стороны, с чего ей взбрело, что именно ее проступок погубил Калабарова? Чушь собачья! Лет ему настучало немало, а жизнь была такая, что явление Махрушкиной со всеми ее обещаниями было в ней далеко не самым нервным делом.
Между прочим, если бы сердце выдержало, Калабаров еще, глядишь, и в суде бы от Махрушкиной отбился. Бывает ведь и такое: пришла бы потом Махрушкина, хоть и скрежеща зубами, да все же с извинениями и с не выплаченной за время вынужденного прогула зарплатой…
В общем, зря Наталья Павловна так убивалась. Но спасибо, что настояла: посадила меня в клетку, и с ней, большой как самовар, совершенно не стесняясь недоуменных взглядов (ведь не только свои библиотечные собрались), полезла в автобус.
К моему удивлению, в автобусе оказалась и еще одна залетная птичка — Светлана Полевых.
Я потом узнал: пришла утром, стала скованно объяснять: мол, она знает о несчастье, очень уважала Юрия Петровича, для нее большая потеря. И пусть ей позволят присутствовать на похоронах. Заплакала. Тетки сбежались, стали щебетать наперебой, утешая. Понятно, что взяли…
Честно говоря, мне было странно все это слышать: ни разу не замечал, чтобы она с Калабаровым хотя бы словом перемолвилась. Ни он к ней не подходил, ни она в кабинет не совалась — да и с чего бы?
По дороге на Домодедовское безучастно смотрела в автобусное окно. Во время прощания большой, сильный Красовский вдруг жалко хлюпнул, не смог завершить речь и только бессильно махнул рукой, отходя к стене. Растерянно топтались у могилы, дожидаясь, пока мужики в робах и сапогах опустят гроб, накидают земли и порубят цветы лопатой.
Она, одиноко встав в сторонке, неотрывно смотрела, и по румяным щекам безостановочно катились слезы, а глаза стали большими, черными и страшными как у Натальи Павловны, когда она говорит о пенсии. Потом я на что-то отвлекся, а когда оглянулся, ее уже не было.
Я так и не понял, что их связывало.
И связывало ли вообще.
***
Я ее давно приметил. Да и трудно было не приметить.
С одной стороны, самая обычная читательница. Приходила по вторникам и субботам ближе к вечеру — я так расценил, что, должно быть, после занятий в институте. В учебном заведении наверняка есть своя библиотека, но институтские фонды — это всегда что-то специализированное. И если речь идет не о филфаке, в тамошних хранилищах могло и не оказаться того, что она заказывала: Достоевского, Бунина, Шолохова, Замятина. И им подобных. Не такое уж частое предпочтение для нашего времени.
Выбирает стол у окна. Могла бы и другой — ведь у нас почти всегда пусто. Справа самописка, слева — тетрадь. На обложке круглым девическим почерком: «Светлана Полевых».
И тихо сидит, погрузившись в «Идиота» или «Окаянные дни» и совершенно не стараясь обратить на себя внимание.
Но не обратить на нее внимания просто невозможно.
У нее правильное, милое лицо, которому изначально (вероятно, с самого рождения) свойственно выражение доброты и затаенной ласковости. Большие карие глаза, румянец на щеках, каштановые волосы забраны в короткий хвост… Казалось бы, ничего особенного, а вот поди ж ты: складываясь воедино, все это порождает то, что всегда так загадочно и всегда так манит к себе: красоту.
При этом назвать ее облик прекрасным было бы серьезным преувеличением. Иногда, тайком на нее посматривая, я думаю: конечно, если ей доведется попасть в руки какого-нибудь визажиста из тех, что побездушнее, он, конечно, сумеет добавить в ее живое очарование остроту ледяного холода, и тогда ее станут фотографировать для глянцевых обложек.
Но лично мне эта девушка милее такая, какая есть: когда лучше всего писать акварелью, без конца удивляя шероховатую бумагу теплыми тонами переливчатых мазков.
Однако не в этом дело. По-настоящему я обратил на нее внимание при следующих обстоятельствах.
Я уже говорил, что обычно у нас почти пусто. Раз в год по обещанию заглянет какая-нибудь пигалица: позарез ей пособие по макраме — вынь да положь. Или бабушка — этой дай справочник садовода: на даче завелись свекловичные блошки, и на склоне дней она проводит ночи в страстных грезах о погублении их рода…
Зал более или менее наполняется, только когда РОНО организует встречу с каким-нибудь ветераном.
Я наблюдаю за ветеранами давно и внимательно. Ветеранская масса отчетливо делится на два класса. Представители первого — плотные пузатые старики в обвислых пиджаках с орденскими планками. Насупленные, решительные, бровастые, с гидрографическими картами кровяных прожилок на румяных щеках. Многие похожи на филинов — потому что супятся и таращат глаза. Мало того, что многословны, так еще надсаживаются изо всех сил. Может быть, все они туги на ухо, что и неудивительно в таком возрасте. Так или иначе любой мог бы переорать птичий базар где-нибудь на Камчатке. А если есть палка (многие с палками), ветеран так колотит ею в пол, будто поставил целью проломить паркет. И вообще все тут разнести. В общем, гвоздят клюками и ревут как на пожаре, краснея от натуги и переживаемых чувств. Я так понимаю: от гордости — когда толкуют о минувшем, от гнева и ярости — если о настоящем.
Судя по всему, они провели свой век на каких-то командных постах. Им приходилось руководить, направлять и погонять, а какой из человека командир, если он не в состоянии выразиться не только ясно, но и громко? То есть сама жизнь заставляла их разрабатывать легкие и тренировать голосовые связки…
Ветеранов второго типа приглашают гораздо реже. Они тоже похожи друг на друга и напрасно тщились бы скрыть привычки и характерные черты своего поведения.
Во-первых, довольно плохо одеты — если пиджачки, то совсем пропащие, тертые, подчас с заплатками на локтях. Кое у кого одежонка совсем уж никуда: тянутые джемперки, кофтенки, чуть ли не кацавейки какие-то. Понятно, что ни орденов, ни планок, только иногда прямо на застиранной рубашке сиротски болтается ветеранская медаль.
Во-вторых, начиная говорить, едва шепчут. Даже если сидишь в ближнем ряду, ничего не понять. Через три минуты невнятного блекотания детишки поднимают сдержанный гомон. Еще через пять — болтовня, грозящая перейти в столь свойственный им гвалт. Тогда учителка грозно лупит ладонью по столу и вежливо просит ветерана возвысить голос. Ветеран честно силится это сделать. Обычно ему не удается: в лучшем случае возвышает до невнятного бормотания, мало чем отличающегося от шепота.
Наблюдая за ними, я пришел к мысли, что вторые — это как раз те, кем командовали и руководили первые. Даже, возможно, охраняли…
Так или иначе школьники заполняют зал и поначалу так галдят, что лично я вообще не выпускал бы их из вольера. Однако когда дают слово гостю и если это ветеран первого типа, то в сравнении с тем, как горланит он, недавний детский гвалт — просто милое чириканье.
В тот раз выступал именно ветеран первого типа. Как обычно, орал во всю мочь: про нефтепроводы, тайгу и суверенитет страны. Вероятно, понятное волнение, охватившее старика, когда он оказался нос к носу с представителями нового поколения (да плюс еще собственный рев и грохот палки) привело к тому, что у него в голове перемкнулись какие-то нервные окончания. И он съехал с нефтепроводов и суверенитета, принявшись вместо того невнятно и сбивчиво выкрикивать совсем другое: что сначала пешкодралом, а потом уж конвоиром, и что хрен убежишь — пуля догонит, и что коли не догонит, так все равно закон тайга, прокурор медведь. И что все силы на борьбу и корчевание, а он давил и будет давить, потому что для них, сволочей, высшая мера — как сметаной по губам. И не нужно понижать градус суверенитета никчемными мораториями, а его завет простой: безжалостно и до последнего вздоха, потому что сам он сорок лет на важных постах и по служебной лестнице, и сколько подписано — сам не знает, знает только, что подписано во благо Родины.