шатающегося, за ворота, разбудили шофера, беспамятно спавшего на сиденье в
автомобиле с запрокинутой головой и открытым ртом, мимо которого смело летали
мухи. Когда автомобиль тронулся, увозя Алексея Ивановича, Родион Родионович, все еще не веривший, что дед оставит его здесь, в этом скучном и незнакомом
месте, окруженном степью и небом, рванулся было вслед — но тут же остановился, заметив, что Соня и Тамара насмешливо смотрят на него. Он чувствовал, как в
глазах его дрожат слезы, от которых дрожало и все вокруг, слышал, как дед Петр
виновато ласковым голосом говорит: “Да вы не сердитесь, Родион Родионович…
Погостите у нас маленько, а дедушка за вами приедет, приедет… или шофера
пришлет…”, и совсем другим — злым и требовательным — голосом: “Хватит вам
пялиться на него! Ступайте во двор!”
Какое-то время, оставшись на улице один, Родион Родионович смотрел с бездумной
сосредоточенностью себе под ноги, где нескончаемой извивающейся цепочкой
ползли, переваливая через пыльные барханы и старательно огибая мелкие камешки, муравьи. Они спускались на землю из дупла старой сливы, продвигались сначала
вдоль ее выступающего на поверхность корня, потом — мимо ботинок Родиона
Родионовича через прохладную равнину, усеянную лепестками сливовых цветов, и
дальше — к своей цели, к выщербленному валуну, видневшемуся в знойном и ярком
свете за пределами тени от густой кроны дерева. Они были заняты этим дружным
походом, и им не было никакого дела до Родиона Родионовича, до его обиды и
грусти, до его обременительно нарядной одежды, до его имени и отчества. Он был
слишком огромным для них, чтобы они замечали его существование.
Глядя на муравьев, Родион Родионович и сам перестал замечать себя — перестал
испытывать обиду и грусть, помнить во что он одет, как он выглядит и как его
зовут. Он присел на корточки, чтобы видеть получше слитное струящееся движение
маленьких тел, и просидел так очень долго, сооружая препятствия из щепок и
листьев в разных местах на пути муравьев. Солнце уже сдвинулось к западу, удлинив тень от сливы, когда его кто-то окликнул: — Эй!.. Ты девчонка?
Родион Родионович поднял голову и, даже не разглядывая босого, бритого наголо
мальчика, стоявшего в десяти шагах от него посреди улицы, коротко ответил: — Нет.
— А чего же у тебя — брошка? И волосы такие?
Родион Родионович встал, отряхнул брюки и, резко нагнувшись, протянул руку к
земле — будто за камнем. Он знал, что это движение пугает собак. Оно
подействовало и на мальчика. Тот быстро, не оглядываясь, побежал к реке. В
воздухе осталась висеть только мелкая, искрящаяся пыль, поднятая его босыми
ногами. Едва она улеглась, по улице прошла та высокая лошадь, которую Родион
Родионович провожал долгим недружелюбным взглядом. Как и мальчик, лошадь
скрылась в ослепительно светлом пространстве за рекой, но вскоре вернулась и
теперь стояла так близко от Родиона Родионовича, что он хорошо видел в ее
черном зрачке свое выпуклое отражение. Он дважды скомандовал ей “Пошла вон!”, потом отстегнул брошку под воротником и с размаху кинул ее в бок лошади.
Лошадь отшатнулась всем туловищем в сторону, быстро переставив с места на
место длинные ноги, перепачканные засохшей глиной, но не разозлилась на
Родиона Родионовича, не испугалась — осталась стоять неподалеку, кося на него
огромным глазом. Родион Родионович перешел на другую сторону улицы — лошадь
поплелась за ним и остановилась только тогда, когда он, пройдя вдоль ветхого
забора, свернул в неухоженный, заросший пестрыми травами двор, заметив в его
глубине через распахнутую калитку гроб. Во дворе никого не было. Тесный и
сумрачный от разросшихся деревьев, он был весь затоплен сладким духом
разогретых цветов, осыпающихся в траву со старых искривленных жердел, обвитых
плющом. Таким же старым и искривленным был деревянный дом, глубоко осевший
одним боком в землю; рельефные ставни на его окнах, под которыми тянулись
гнилые доски балясника, были наглухо закрыты; собачья будка пустовала. Гроб
стоял на двух табуретках недалеко от крыльца. Обитый новой бирюзовой материей, он был самым ярким предметом в этом безмолвном дворе, где все потускнело от
времени и где, казалось, сам воздух пропитался пепельно серым цветом, каким
светилась здесь повсюду омертвелая древесина. В гробу лежала старуха. Родион
Родионович еще на расстоянии увидел над бирюзовым бортиком, окаймленным по
краю черной волнистой лентой, ее нос и лоб, наполовину закрытый белой
косынкой.
Приблизившись вплотную к гробу, от которого исходил такой же сладковатый
запах, каким веяло от цветущих деревьев — но только он был не летучим, не
наплывающим, а ровным и неподвижным, как прохлада в погребе, — Родион
Родионович вытащил руку из кармана, положил ее — будто чужую, будто для того, чтобы она привыкла лежать так, на широкую подушку, занимавшую все изголовье
гроба, потом дотронулся указательным пальцем до лба старухи. Желтый, в
сиреневых подтеках, он был до того холодный и твердый, что Родион Родионович
даже кончиком пальца ощутил глухую каменную тяжесть маленькой головы, затянутой в косынку. Он отдернул руку, спрятал ее в карман и, уже не
дотрагиваясь до старухи, смотрел в ее лицо, стараясь понять, знает ли она, что
он теперь стоит рядом с нею; и что по ее серым, плотно сжатым губам ползет
упавший с дерева паук; и что в небе светит яркое солнце; и что в душном саду
носятся над кронами деревьев, соединяя разнообразное жужжание в усыпляющий
гул, тысячи пчел, шмелей и ос; и что завтра будет новый жаркий день, — скучно
ли ей быть мертвой?
Старухе было не скучно и не весело. Превратившись в тугое безответное тело, не
замечающее ни паука, ни Родиона Родионовича, ни далекое солнце, она лежала в
дырявой тени полувысохшей акации, и все ее лицо — просторные глазницы, уже
захватившие в свои провалы брови и тонкую кожу с висков, большие овальные
ноздри, светлые и чистые внутри, подбородок, распластавшийся по шее, — говорило, что она навсегда сроднилась с той спокойной и властной силой, которая придавила ее к днищу гроба, и даже сама была теперь этой силой, не
желающей знать ни о сегодняшнем, ни о завтрашнем дне.
Родион Родионович набрал воздуха в легкие и его упругой струей, округлив щеки, сдул паука с губ старухи, потому что ему стало жалко ее — жалко, что она
ничего не знает. Ему захотелось убить паука, чтобы тот впредь никогда не
ползал по онемевшим губам. Обойдя гроб, он принялся искать его в высокой
траве. Но найти его было трудно среди множества других живых существ, таких же
невесомых и проворных; они ползли, выпрыгивали, вылетали из потревоженного
укрытия. Раздвигая траву руками, Родион Родионович увидел в ней большие
ножницы из темного шершавого металла. Он подобрал их и, вытащив из кармана
носовой платок, отрезал от него угол. Ножницы резали хорошо, хотя и были очень
старыми. С минуту Родион Родионович внимательно разглядывал их, словно
собираясь запомнить и бросить назад в траву, но не бросил — еще раз опробовал
толстые выщербленные лезвия, надрезав в двух местах атласную ленту, окаймлявшую гроб, потом зашагал к распахнутой калитке, на улицу, не выпуская
из рук находку, — по пути состригал яркие головки репейников, листья с кустов
и уже у самой калитки, быстро присев на корточки, отрезал кончик шнурка на
своем ботинке.