Остается спорным и вопрос о том, действительно ли существовала в то время непосредственная угроза путча высших руководителей СА. Однако, независимо от приводимых сейчас, через много лет, аргументов, подтверждающих или опровергающих версию о подготовке путча, можно с уверенностью утверждать, что в июне 1934 года те инстанции, которые тщательно отслеживали обстановку в рядах СА, не без основания считали возможным и реальным бунт штурмовиков. Даже если предположить, что в конце июня Рем еще колебался, то и в этом случае можно считать, что его наиболее радикально настроенные единомышленники все равно вынудили бы своего лидера довести дело до конца. Было очевидно, что руководство С А не смирится с отведенной штурмовикам ролью нелегальной полиции и что оно прежде всего рвалось к власти и рассматривало своих подчиненных в качестве передового отряда, необходимого для продолжения революции. Не случайно многие из ближайших соратников Рема довольно цинично заявляли о приближающейся «ночи длинных ножей» и «второй революции».
Непонятно было, почему Гитлер так долго безучастно наблюдал за весьма подозрительной активностью наиболее одиозных фигур из числа руководителей СА. Стоило ему вмешаться раньше, и тогда, вероятно, удалось бы избежать чрезмерного кровопролития.
Нужно сказать еще несколько слов о том, как был воспринят разгром штурмовиков в народе и в армии. На этот счет существует довольно распространенное мнение, что 30 июня 1934 года третий рейх перестал быть правовым государством. В подтверждение этого обычно приводятся многочисленные факты беззакония и произвола, имевшие место на протяжении всего периода правления национал-социалистов. Однако, несмотря на безусловную правильность такого вывода с точки зрения сегодняшнего дня, хотелось бы отметить, что, как будет показано ниже, данное утверждение в тот период, когда происходили описываемые события, было далеко не столь очевидным для подавляющего большинства немцев.
Разумеется, уже летом 1934 года почти всем было ясно, что массовые казни штурмовиков представляли собой доселе невиданный для Германии акт произвола властей. И пусть в других странах, во время других революций и по совсем другим поводам уже не раз происходили подобные кровавые драмы, — германская история такого еще не знала! И даже подготовленный позднее правительством и утвержденный рейхстагом «Закон о защите государства в чрезвычайной ситуации» ничего не меняет в том, что кровавая расправа над штурмовиками явилась вопиющим актом беззакония. Однако те, кто были очевидцами этих событий, смогут подтвердить, что подавляющее большинство немцев в то время не воспринимали их как первое звено в цепи беззаконий, совершенных нацистским режимом. Более того, многими решительные действия по отношению к штурмовикам расценивались тогда как вполне оправданная попытка положить конец беззаконию и навести порядок в стране. И только теперь, по прошествии многих лет, мы понимаем, как велико было заблуждение, в плену которого мы все оказались в те годы.
Возмущение, переходящее в ненависть, и озабоченность, превращающаяся в страх, — плохие советчики. Они способны притупить интуицию и заглушить чувство справедливости. Мы, немцы, с лихвой испытали и то и другое, причем не только при Гитлере, но и в послевоенное время. В этом и заключается, по-моему, разгадка того, почему народ, всегда славившийся обостренным чувством справедливости и законности, смирился с вопиющим беззаконием. Во всяком случае, одними законами морали и нравственности объяснить случившееся с нами невозможно.
Не следует, однако, забывать о том, что ни народ, ни рейхсвер, по сути дела, никак не могли повлиять на ход и исход кровавой расправы по той простой причине, что они узнали о ней слишком поздно. А размахивать кулаками после драки было не просто бесполезно, а смертельно опасно: все могло закончиться еще более кровавой гражданской войной.