Звонил Судаков по телефону в райком, в окружном, писал докладные записки туда и сюда. Узнал об этом Серов, забеспокоился и, не дожидаясь отъезда Довбилова в город, поспешил в сельсовете вывесить коряво, но крупно написанные им лозунги, подсказанные из райкома: «Не пустим кулаков в колхозы!» «Не уступим кулакам Тигино!»
Лозунги появились с запозданием, ибо кулаки уже были членами колхозов и вредили делу. Что ни день – происшествия: то стога горят в бедняцком колхозе «Победа», то скот у них изувечен, то плуги и бороны, оставленные на поле, поломаны. Кто-то ночью в бедняцких избах камнями стекла в окнах побил. В колодцы дегтю налили, воду испортили. Ночью неизвестные избили колхозницу-комсомолку. Впотьмах из-за угла одному колхознику колом сломали руку. А сколько было прирезано скота за время создания Тигинского куста колхозов?.. Нет, тут одной агитацией, убеждением и криком на собраниях ничего не добьёшься. Нужны меры решительные.
Судаков выслушивает жалобы колхозников, тех, которые пришли в колхоз с добрыми намерениями. Пухнет записная книжка от обилия вопиющих фактов. А что с ними делать, с этими фактами? Есть закон, надо прибегать к нему за помощью.
Ночью, когда в сельсовете никого нет, Судаков звонит в район:
– Присылайте следователя. Есть серьезные дела. Колхоз подрывают изнутри. Следователю сама беднота поможет…
Следователь не замедлил. Закрылись на ключ в сельсовете. Спрашивает Судакова:
– С чего начать? Что делать? Каких вызвать свидетелей, чтобы могли подтвердить кулацкие безобразия?
– Свидетелей будет сколько угодно. Они есть. Зови здешнего милиционера на помощь.
Милиционер свыкся с обстановкой. Деятельность его не распространялась дальше вытрезвления пьяных. Пришел, козырнул.
– Арестное помещение есть? – спросил следователь.
– Есть, – ответил милиционер. – Я для этой цели баню приспособил. Решетка из железного обруча. Замок на дверях крепкий, старинный. На предбаннике место для дежурной стражи. Есть берданка. Дежурного сельсовет выделит.
Договорились Судаков и следователь «брать быка за рога». С повесткой побежал милиционер за Борисовым, чтобы привести его на допрос.
– Вопросы буду задавать я, – сказал Судаков, – а вы, знай, формулируйте показания. Я эту механику вашу следственную знаю. Меру пресечения изберите в зависимости от изобличения обвиняемого. Фактов против этого типа достаточно. В баню его, в баню!..
Борисов пришел в сопровождении милиционера. Чувствует неладное. Однако делает вид храбреца и замечает следователю:
– Время горячее. От дела отрываете. Народ узнает о вызове, – забеспокоится: что, почему?
– А почему, сейчас узнаете, – говорит следователь и начинает записывать.
По всем пунктам протокол заполнен, только в вопросе о социальном положении следователь, добиваясь истины, сделал несколько поправок: написал «середняк» – зачеркнул, написал «зажиточный, верхушка, имевший твёрдое задание» – тоже зачеркнул. Наконец, написал «кулак» и сделал примечание внизу листа: «Зачеркнутое не читать, написанное „кулак“ верить».
– Товарищ уполномоченный окружкома партии, какие у вас есть вопросы к председателю «Воли»? – обратился следователь к Судакову.
– Есть некоторые, – ответил тот, глядя в упор на Борисова. – Вопрос такой: скажите, Борисов, кто позволил вам забивать скот, торговать мясом и куда вы девали вырученные деньги?..
– Это уж наше дело. Те коровы были тощие, в обобществление не вошли, оставлены были в личном пользовании, ну, и забиты. Мясо ушло в Вологду и Вожегу. Деньги поделены, кому скот принадлежал…
Торопливо бегает перо следователя по бумаге, а Судаков опять с вопросом:
– Скажите, Борисов, почему ваша так называемая «Воля» и вы лично не участвуете в постройке общественного скотного двора?
– У нас для нашей скотины места много и в единоличных дворах. И каждый крестьянин за бывшей своей коровой лучше уход соблюдает и бережет коровку или там тёлку. От своего скота нелегко сразу отвыкать. Тоже и от лошадей. Да и скот к своим владельцам привычен. Обхождение чует…
– Значит, скот обобществлён только на бумаге. На деле же по-прежнему на своих дворах.
– Почти так, да…
– Скажите, Борисов, почему «Воля» при распределении полей забрала себе лучшие участки земли, а худшие отошли бедняцкой «Победе»?
– Потому что мы первые организовались…
– Против бедноты? И чтобы сохранить своё кулацкое лицо и душу под колхозным покрывалом? – продолжал, немного горячась, Судаков.
– Как? Не перевирайте! – замахал обеими руками Борисов. – У нас тоже есть беднота: Лисов, Ерахин, Талибов… Не все зажиточные.
– Запишите, товарищ следователь, – подсказывал Судаков, – все вопросы в «Воле» Борисов и его сподручные лжеколхозники решали сами, без участия этих трёх бедняков. Их на собрания не приглашали, к голосу их не прислушивались.
– А что они понимают? И какой от них материальный вес в колхозе? Голые пришли, нагишом и уйдут, – наглея с каждой минутой, уже не столько соглашался, сколько огрызался Борисов. Он расстегнул вышитую косоворотку, сбросил на пол кепку. Постепенно овладев собой, готов был теперь дерзко отвечать на любой вопрос, идти «напропалую», как необузданная лошадь с риском расшибиться несётся под гору вон из хомута.
Да, антиколхозных преступлений у Борисова тяжкий воз. Чем дальше его «гонял» Судаков вопросами, тем было видней следователю, что председателю «Воли» одна дорога – под увесистый замок в баню, а дальше – тюрьма, настоящая, вологодская, со стен которой далеко видны написанные в семнадцатом году вещие слова: «Эти стены воздвиг капитал. Коммунизм их сметёт до основания!»
– Кстати, напомню о Лисове, – продолжал Судаков. – Лисов бедняк? Член сельсовета?
– Да…
– Почему вы у него отобрали хлебный паёк, полученный им в кооперации. Вы у него даже тесто вместе с квашнёй унесли. Почему?
– Я знал, что у Лисова денег нет, думал, что он паёк взял в сельпо за счёт «Воли»… – бормотал растерянно и неуверенно Борисов.
– Товарищ следователь, вы слышите?
– И слышу и вижу впервые такого «благодетеля», ещё во главе «Воли», – отвечал следователь, записывая показания.
– Дальше, Борисов, что вас заставило избить бедняка Лисова, порвать на нём единственный и последний пиджачишко?..
– Как избить? Как порвать? Клевета!..
– Да так, как было. Вы его вытолкали из избы, в кровь бутылкой ему разбили голову и оторвали у пиджака полу…
– Пьян был, не упомню…
Не слишком долго продолжался допрос Борисова. Следователь был человек строгих правил, вызвал из соседней комнаты сельского милиционера:
– Отведите его, товарищ, под замок, в баню. Пусть «попарится».
За Борисовым на допрос был вызван Проташа. И тому обвинение, и тоже – под арест.
За Проташей последовал болтун, грызун, Зызовушко Длинноязыкий – такая кличка ему была дана в Тигине давным-давно, крепко к нему прильнула, и никто его иначе по имени и фамилии не называл. Зызовушка, а почему Зызовушка? – чёрт его знает. Этот был старше значительно и Борисова, и Проташи. Лет ему было за шестьдесят, а языком крутил во все стороны. Лучшего подкулачника, антисоветского болтуна ни Проташа, никто другой из кулаков в Тигине и не желал: плетет старик Зызовушко языком, будто сети вяжет, и запутывает в эти сети всех доверчивых, всех охочих до всякой антисоветской брехни.
Зызовушко вошел, снял фуражку с разорванным надвое, когда-то лакированным козырьком. Перекрестился в угол, где полагалось быть образам, и не двинулся, встал у порога. На нём был серый домотканый холщовый кафтан и такие же с заплатками штаны. Ноги босые, с засохшей грязью.
– Проходите. Садитесь.
– Благодарю покорно. Однако не на десять лет? Хи-хи-хи… Мне и житья-то на столько годов не осталось. Только и дум теперь, царица небесная, о кладбище. Какой уж из меня колхозник?.. Мало силёнок. Проташе на мельнице помогал изредка – то на весах, то засыпку делать…
– То языком молоть всякую чепуху и вранину в угоду кулакам… – продолжил за него Судаков. И, не договариваясь со следователем, утешил старика: