– И я попью чистой холодянки, – надоумился Ирин-Миш. – Вода тут лесная, ключевая. Сверху промерзает, а внутри бежит-бежит по камням, буль-буль, будто разговаривает. Пойдём, Корень-Вань, послушай музыку ручья. Я всегда в этом месте пью. Ты не пей. Простудишься. Привычка надо…
Ирин-Миш сбежал с отлогого берега. Прилёг ничком на лёд, приник лицом к ручью и жадно стал пить ледяную воду. В изломах тонких, словно стеклянных льдинок, отражаясь, рябилось и без того изрядно изрытое оспой лицо, обветренное и простое, как сама жизнь Ирин-Миша. Около берега держался крепкий желтоватый лёд, узорчатый, как резьба по дереву. Только самые крайние каёмочки, тонкие, хрустящие, закрученные морозом, напоминали серебряную филигрань. А между каёмочками, шурша по камням и звеня по закраинам, стремился прозрачный, с косматыми сединами ручей.
На шестой день езды от Мурашей Судаков с Ирин-Мишем добрались до Сыктывкара – областного центра автономной области Коми. Тогда она ещё не была республикой.
Город, пожалуй, мало чем отличался от других северных, бывших уездных, городов, таких, как Грязовец, Кадников, Тотьма, где Судакову приходилось бывать.
Зимний вид Сыктывкара был неприветлив: ни зелени деревьев, ни цветущих лугов в окрестностях; бойкая сплавная судоходная Сысола под глубоким снегом. Сумрачные потёмки коротких дней и длинные ночи. Зябко и неуютно. Одно хорошо: в таких местах не трудно найти себе пристанище, кусок хлеба, крышу под небом, работу, а это для Судакова было основным.
Здесь, в Сыктывкаре, и проводил Иван Корнеевич 1930 год, так много значивший в его судьбе. С приходом нового года для Судакова началась новая жизнь – жизнь строителя.
Из жизни взятое
(рассказы и очерки)
ТУРКА
Рассказ-быль
Ничего в этом странного нет, что я Алёху Турку вспомнил во время перелёта из Каира в Дамаск. Мы, группа советских туристов, летели тогда на устаревшем четырехмоторном самолете сирийской компании. Моторы гудели с неистовой силой. Разговаривать было невозможно, и все наши туристы и чужестранцы сидели молча. И хотя было темно, но мы могли разглядеть и Суэцкий канал с проходящими по нему кораблями, и освещенный огнями Порт-Саид.
В эти быстролётные минуты я подумал: «Вот был я когда-то деревенским парнишкой, батраком, подпаском, бурлаком и прочее, прочее, учился в школе „закону божьему“, читал об этих библейских египетских „палестинах“, и никогда мне в голову не приходило, что случится побывать где-то в тех неведомых местах, которые в детстве казались, действительно, сказочными…
Интересно бы знать, когда, в какие времена и кому из моих вологодских земляков удалось побывать здесь?..»
И я вспомнил, что во время войны с турками русский военный флот в 1772 году бомбардировал и захватил Бейрут. Среди матросов, конечно, были тогда и мои вологодские земляки.
А когда я увидел огни Порт-Саида, вдруг как-то неожиданно возник в моей памяти односельчанин мой Алексей Турка. Такова была его уличная кличка, а по паспорту и по оброчной книжке он назывался Алексей Александрович Паничев.
От этого Алексея, неграмотного деревенского мужика, участника русско-японской войны, мне много раз приходилось слышать рассказы о том, как после «замирения» русские солдаты возвращались с Дальнего Востока на кораблях чуть ли не вокруг света. Помню, Алексей в своих рассказах упоминал города Порт-Артур, Сингапур, Порт-Саид и еще Одессу. Одессу, где они вышли на свою землю, он называл по-особенному, ласково и нежно: «Адеста».
Порт-Саид он хорошо запомнил потому, что там к ним на корабль грузили для питания солдат живой скот, и одна животина – не то бык, не то корова – оборвалась с погрузочной площадки в море. Зацепили и вытащили её, по словам Алексея, «индейцы», умевшие хорошо нырять в прозрачной морской глубине. Надо полагать, это были не индейцы, а арабы, но Алексей Турка большой разницы между ними не видел.
Самолет гудел в вечерней темноте над побережьем, где виднелись огни селений Израйля и Ливана, а я отвлёкся и думал только, вспоминая об Алёхе Турке, давшем в своё время «толчок» моему юношескому сознанию, напутствие в жизнь…
Пусть приближается, пусть летит по своей воздушной трассе самолет к Дамаску, а я, пристегнутый ремнем к мягкому креслу, закрыв глаза, вспоминаю в этот час о простом, невыдуманном человеке. Его нет среди живых. Он умер от тифа в 1919 году, будучи председателем комитета бедноты. Сорок с лишним лет отделяют меня от живого Турки, но свежи и незабываемы штрихи воспоминаний о нём.
В комитете бедноты деревни Поповской Устьянской волости Кадниковского уезда, затерявшейся, а потом и совсем исчезнувшей с лица земли, я был у председателя комбеда Турки секретарем, поскольку сам комбед «ни аза в глаза» в грамоте не был искушён. Будучи селькором, я потом написал первый короткий рассказ «Комбед Турка» и поместил его в вологодской газете «Красный Север» и в «Журнале крестьянской молодежи». Дальше – больше. В книге «Деревенская повесть» комбед Турка стал прототипом одного из моих героев. И в книге «Повесть о Верещагине» Алексею Паничеву – он же Турка – отведено законное местечко, относящееся к периоду последних дней жизни знаменитого русского художника.
И бывает же так! Название египетского города Порт-Саида неожиданно заставило меня отвлечься от египетских впечатлений и вспомнить об Алексее Турке. С закрытыми глазами я припоминал далёкое прошлое. Картины детства и юности проносились и менялись в моей памяти. Сам удивляюсь, как крепко, навсегда сохранилось в моём представлении многое из жизни этого деревенского мужика, бывшего солдата, мастерового-сапожника, и, наконец, представителя бедноты и советской власти на местах.
Помню, как прощаясь со мной, умирающий от тифа Турка высохшими губами шептал:
– Японцы не убили, волки не загрызли, медведь не задавил… А вот от проклятой тифозной вши конец наступил… Не ждал и не думал, что этакая дрянь опаснее и вреднее медведя! Сколько человек умерло в нашей деревне? А в Беленицыне, Боровикове, Беркаеве… Ну-ка, Костюха, подсчитай. Не я первый умираю. Но мне от этого не легче… А ты себя, Костюха, смазывай жирнее дёгтем. Вша дёгтя боится. Ешь чеснок… Береги себя. Не нам, а вам, молодым, жить…
– Алексей, может, ты и не умрешь, осилишь… – утешал я его, высохшего, исхудалого.
– Нет, не осилить… Сверни-ка мне цигарку самосаду, да потолще. На том свете ни табачку, ни самогонки. Да и никакого того свету нету, одна тьма…
Я свернул ему цигарку. Он, не приподнимаясь, лежа на широкой лавке, выкурил, ни разу не кашлянув.
– Есть облегченье на душе, – заговорил Турка, убежденный в близости смерти. – Нет, не ожить. Ухожу… Попа не надо. Бога нет… А вот медальку достань, Костюха, с божницы да золой либо о голенище катаника почисти. Умру, брось её в гроб…
На начищенной медали заблестели слова: «Да вознесёт вас господь в своё время». Я прочел их вслух.
Турка глухо проговорил:
– Не господь, а революция, Ленин вознесёт нас… Как жаль… Не дожил до самого хорошего… А оно будет. Об этом и в Маньчжурии, и в Адесте задолго до революции слыхали мы предсказания умных людей…
На минуту он замолк, посмотрел на меня жалостно.
– Не подходи ко мне близко. Как бы и тебя зараза не ужалила… Поберегись, – сказал он, через силу выдавливая слова. – Мало, мало Турка пожил, – продолжал он о себе, как о постороннем. – Мало пожито, да много видено… И в Ново-Петергофе служил, и в Рамбове, и в Слюшине, и в Выборге. (Рамбовым и Слюшиным он называл Ориенбаум и Шлиссельбург)… И с япошкой воевал… Весь свет объехал. А тут живут люди и всю жизнь паровоза не видали…
И вдруг, приподняв голову, Алексей слабым, охрипшим голосом нараспев произнёс: