А вообще он мне понравился, этот Юра, однокурсник которого по училищу Фатеев много мне рассказывал и картинка которого «Беременная на паровозе» пришлась нам на выставке весьма по кайфу.
Да, вспомнил! А сидел-то он за то, что отправил на хуй какого-то мелкого большевика. Что неудивительно: а куда же ещё? Сначала было страшно: ГУЛАГ, овчарки, пидоры… Однако узнал «пахан», что Юрий – художник, и повелел ему розу на тряпице (с целью последующего татуирования) стержнем для авторучки изобразить. Изобразил Юрий. Тут-то и пришла к нему слава. Прогнал «пахан» с нар какого-то мужика, приговаривая, что «здесь художник будет спать отныне». Так и зажил оневоленный мэтр. Приходилось ведомости «красивым почерком» заполнять и в прочей канцелярщине копаться.
Не понравилось Юре за решёткой, однако отправлять на хуй несимпатичных ему людей он не бросил. Вот.
Карманов, пивший глобально тогда, прибыл уже грандиозно загазованный, где-то быстро добавил и моментально влился в нашу альдегидную компанию. Мы познакомились за руку, о чём он, разумеется, потом забыл, потому что не запомнил (см. «Из жизни ёлупней», часть 1).
И вот мы подходим, meine Damen und Parteigenossen, к описанию главного – последнего дня и ночи в Кемерове, в том апреле, нежарком, но знойном. Вот, значица, ядрить твою! С утреца, знамо дело, сустречамси, да… Слушай! Так ночевал-то я ить в гостинице «Центральная», где размещались на постое актёры театра кукол «Скоморох», приехавшие гастролировать по линии культурного обмена между нашими заснеженными городами, п/у в данный момент Алёны Шафер, которую я, решив трахнуть в гигиенических целях, умолил взять меня, вопреки всем правилам проживания и гастролирования, в эту гостиницу, похожую больше на общагу. Взять – но не более того, ибо, раздевшись и занеся корпус над постелью, Алена сказала: а) у неё рак груди, не помню какой; б) половая жизнь у неё началась с изнасилования, и добровольно она никого не хочет. Я, ещё одетый, настаивать не стал и даже не особенно задумывался потом, правда это или так… кокетство.
Утречком кукловоды укатили гастролировать дальше, я же побрёл пешком к Колесникову, жовиальному деморосу, поэту и методисту местной киносети, купил по дороге журнал «Гутен Таг» и поспел к завтраку трёх джентльменов, после которого мы поехали на вокзал покупать билеты в Томск… хотя… нет, то есть да, в смысле в Томск, но не сразу, не на вечер, а на завтра, на завтрашний вечер: точно, ибо после открытия выставки предстоял БАНКЕТ!
(Тут вот зашёл Филимонов, который где-то шлялся, пока я один опухал над эпопеей, и сказал, что я всё путаю: что, мол, не было тогда в Щегловке никакой Алёны Шафер, и что вообще никакой Алёны в природе нет; говорит, что многие на вид достоверные физически граждане – майя и не больше… Пьяный он, что ли? Ну, ладно, пойду покакаю, а он тут пускай без меня пока…)
А ночевал Макс тихо у Дорофеича, а мы с Толиком у Колесникова с его женой бутылку коньяка распили и порознь спать легли.
Хотя это уже я вру: бутылку мы с ней раньше, в ноябре 88-го, когда приезжали я, да Макс, да Скачков, да Федяев в библиотеке им. Волкова да в универе местном с кемеровскими пиитами стихи читать да оттягиваться. В универе у них, похоже, в тот день был праздник дурака, потому что серьёзные юноши нас спрашивали, как мы смеем дадаистами (опять!) называться, и просили им голову не морочить.
Мы и не морочили.
Я, помню, публику водой из пульверизатора обрызгивал, мы хором «Последнюю электричку» пели, Брежнева в исполнении магнитофона включали, а после нас вышли кемеровчане, зажгли свечи, задрапировались во что-то, и, пока они, значит, декадентствовали, мы «за кулисами» так нарезались коньяку азербайджанского, местного шпалопропиточного разлива, что, вызванные публикой на бис, с Максом такое про политических наших лидеров наворачивали в форме хармсингов («Пришёл к Ленину мужик. Стоит и молча бороду жует. А Ленин встал из-за стола, глаза хитрым прищуром прищурил и спрашивает: “Чего вам, товагищ, нужно, зачем пожаловали?” – “А и не знаю ужо, – отвечает мужик. – Ливорверт-та дома забыл!”»…), что и вспоминать сейчас не хочу.