А что, хорошее еврейское имя – Арка Генштаб!
Третье место среди явлений природы, после арок и речных красот, уверенно занимал Карманов. Его тянуло к девам, Оле и Анжеле, шедшим парой и о чём-то шептавшимся. Он прибился к этой парочке со стороны Анжелики, стал спрашивать, как её зовут, а когда она сказала ему жеманно: «Анжелика», Карманов демонически захохотал, хрипя в перерывах между приступами смеха:
«Как ты сказала? Анжелика?! О-о-а-ах-ха,ха-о-хо-хо-оах-ху-х-ху-…»
Да, чуть не забыл: как только Виталий прибыл в Кемерово, ему в Союзе художников перевели на куртку летрасетом большие буквы «КВ» (т. е. «Карманов Виталий») – «чтоб не потерялся», как объяснил нам Кирпичёв.
Когда мы повернули на Арочную улицу, пройдя под «Аркой Генштаба», вид открылся изумительный: красные, сталинского барокко дома и газоны с еле пробивающейся, юной травой, освещённые наклонными, почти скользящими лучами закатывающегося за притомские холмы солнца.
Карманов нашёл на газоне бездыханного пьяного и стоял у него в головах, причитая что-то о долге и милосердии минут пять, пока какие-то прохожие не уверили нас, что сейчас же позвонят в скорую. За то время, пока балансирующий на грани вменяемости и невменяемости Виталий заботился о братушке, формируя себе хорошую карму, вся группа скрылась в одной из арок во двор, и мы с мэтром ещё минут пять искали, куда нам, двоим заблудшим, идти, потому что КВ «вроде бы помнил, где мастерская Рудика»…
Всё-таки нашли.
Мастерская Рудика – это отдельная песня, ибо он по специальности скульптор вообще-то и имеет в своём распоряжении целый ангар со сварочными аппаратами, грудами железяк и рядами произведений искусства собственного производства. В
центре этого ангара с антресолями без перил, на которые забираться было хозяином строго запрещено, «чтоб не поубивались», стоял огромный, явно импровизированный стол, накрытый бумагой, уставленный закусками, запивками и пирамидами картонных стаканчиков.
Народ суетился, готовилась какая-то пища. Все были весёлые и оживлённые, какими всегда бывают русские интеллектуалы перед выпивкой. А жрать, кстати, хотелось ужасно.
Но пища была лишь в виде закуски, и пришлось пить и закусывать, и поэтому стало быстро совсем весело, всем почти хорошо, разве что поэт Андрей Правда, профессиональный медик-шизоид, крышей ослабел с водки и стал кричать всякую ерунду, привлекая к себе внимание. Хотя, если вдуматься, какое уж там внимание в
этой-то обстановочке? Только мы, ёлупни, и заметили…
Со мной рядом сидел Скачков, который водку никакими жидкостями запивать органически не может, и я, пируя, после каждого тоста был вынужден наблюдать, как судорожно-страдальчески морщится и передёргивается его молодое красивое семитско-синантропное лицо. С другой стороны от меня сидела корягинская жена Маргарита, и я ей галантно подливал водки в бокал, который, дурилка, раскисал прямо на глазах (как, впрочем, и Правда, и ему подобные), превращаясь в пропитанную спиртовым раствором макулатуру. Насколько можно было видеть, это происходило у всех, что вносило дополнительные штрихи в общую картину банкета, ибо всяк по-разному исхитрялся бороться с водочно-картонной энтропией, спеша не замедлять стахановское движение ударного нажора и освинения, хохоча, тостуя и флиртуя.
В частности, многие участники банкета втыкали в размокший стаканчик его ещё сухого собрата, и вскоре некоторые персонажи уже радостно чокались чем-то наподобие целлюлозных телескопов… А поднося эти «телескопы» к лицу, они, пока водяра в рот лилась, наблюдали что-то такое, ну совсем необыкновенное, не от мира сего, главное – радостное что-то они наблюдали, ибо с каждым подношением к лицу «телескопа» они делались всё более весёлыми, хорошими и буйными; а вот слышалось на расстоянии плохо, поэтому, видя хохочущие лица за десять метров на противоположном углу, трудно было понять – о чём это они, чему?
Приходилось хохотать о своём, подливая и подливая водки сидевшим ошуюю и одесную.
А буйство разгоралось, но помнится всё чем дальше, тем фрагментарнее. Помню А.Ф., брезгливо стряхивавшего с одежды водку, которая попала туда из Анжелиного стаканчика, по которому её тогдашний жених, Рыбацкий, стукнул рукой, выражая тем заботу о здоровье и нравственном облике девы, которая хоть и была невинна в половом смысле, но и не более.
Подобное обращение с продуктом показалось мне неправильным, и мы прятали в пьяном бреду под столом бутылки, заботясь, вероятно, о будущем. Когда будущее наступило, я, помню, захотел подраться с младшим корягинским братом Евгением, мужчиной лет 35–40, а все нас отговаривали, и мы выходили во двор, оберегаемые секундантами от цепного корягинского пса, пьяно мирились и в знак примирения писали дуэтом на стену мастерской…