Потом… потом – ночь. Я иду с сумкой мимо каких-то труб, вокруг ужасно воняет промышленными газами, я страшно всему этому удивляюсь, не понимаю, где я и почему, но всё-таки решаю, что иду не туда, поворачиваю назад: я так один совершенно, где я вообще?
Ничего не понятно, трубы дымят, я почти плачу, но нужно возвращаться – куда? мы пили у Корягина – на Арочную…
Дохожу медленно, тупо до трамвайной линии и начинаю ждать. Времени – ночь кромешная, однако трамвай идёт – пустой, тяжело поворачивая по кольцу. Я вяло машу рукой, он останавливается, передняя дверь открывается, я молча вхожу, и мы едем…
Едем минут двадцать, такое ощущение – что через весь город. Начинает казаться, что места знакомые. Трамвай останавливается на светофоре. Я что-то мычу, дверь открывается, выхожу… Нет, незнакомые места. Но по улице, довольно, кстати, широкой, изредка проезжают автомобили. Ловлю один из них и велю везти себя, мчать, на Арочную улицу. Мы приезжаем, за это с меня берут деньги какие-то – откуда это у меня деньги? Но я очень всему рад, потому что из небытия вернулся к мастерской Рудика. Ура!!!
Там оказываются ещё пьющие люди. Наши ушли, поэтов Кемерова нет, Колесников на моих глазах проблевался под стол и отбыл. На ногах держатся старые кони – Бобкин, Суслов, мой новый друг Женя Корягин и ещё кто-то (не помню). Карманов спит в обнимку с Юрасовым на узеньком диванчике, причём половина его мужественного лица залита кровью, кажется из рассечённой брови. Я немного пью, стремительно, но прочно сдруживаюсь с Сусловым и Бобкиным, этими двумя замечательными новокузнецкими Александрами, и нетвёрдой рукой записываю их адреса и телефоны. Потом все разошлись, диван был разложен, и я стал третьим в компании Юрасова и Карманова, меня чем-то накрыли, и я уснул.
…Утром я проснулся, разумеется. Было светло. Рядом спал Карманов. Больше никого не было. Я всё воспринимал адекватно, хотя понимал, что спирту в моей крови – как в Томи фекалий. Я лежал и думал, а точнее, вспоминал. Прошедшие сутки пронеслись как буря, и я не знал, скольких, может быть, мы потеряли товарищей. Карманов похрапывал, где-то под диваном шебуршали крысы. Потом стало совсем тихо. Через несколько минут подозрительной тишины я насторожился и постарался понять, что же меня вдруг обеспокоило… Карманов не дышал!!! Это вывело меня из оцепенения и подвигло к активности. Я осмотрел художника и, как бывший санинструктор, определил, что у него запал язык. Самым разумным мне представилось перевернуть тело на живот, что я и сделал. И надо было слышать этот первый слоновий вздох воскрешённого Карманова!
Происходило ещё что-то в этот апрельский день возвращения домой, пили почему-то шампанское, вздымаясь над Томью в люльках чёртова колеса, снова пили шампанское в купе родного томского поезда; Скачков хотел о чём-то попросить проводницу, но как раз в этот момент его внутренняя загазованность достигла своего ПДК, и изо рта его вместо человеческой речи раздалось змеиное шипение, а из ушей брызнули струйки. Тётенька испугалась. Было, было – не спорю! – однако на фоне уже имевшего место это было хоть и будоражащим, но малозначительным, как покушение на Гитлера после Сталинградской битвы.
ЧЕТЫРНАДЦАТЬ
Тень Александра Суслова встаёт из первого тома и тревожит моё перо. Она диктует, я записываю ещё одну историю.
Александра Васильевича домогалась какая-то дева. В то время он уже перебрался в Кузнецк, но частенько навещал Щегловку и жил в мастерских друзей-мастеров. В одну из этих мастерских и набилась как-то к нему в гости упомянутая особа. Мэтр пообещал принять её вечером, позабыв совсем, что вечером как раз таки улетает по делам в Ялуторовск.
Вернулся он дня через три, и едва переступил порог мастерской, как туда заглянула соседка-художница (из соседнего подъезда соседка). Она сообщила Александру, что дня три назад вечером у неё гостила подруга – женщина, весьма приятная собой. Они заболтались чуть не до полуночи (открытия выставок, свадьбы, рецепты, ссоры и проч.). В конце концов подруга собралась уходить, художница открыла входную дверь и… обнаружила медные монеты, рассыпанные во множестве на площадке. Удивившись, она наклонилась к россыпи. Все монетки были однокопеечные, но подруга не дала ей трогать ничего, потребовала веник, совок и ведро. Удивившись ещё, хозяйка принесла требуемое. Подруга ссыпала копейки в ведро, не прикасаясь к ним руками. Затем она велела подать бумагу и спички и со словами: «Если это – не то, что я думаю, – ничего не будет; если же наоборот – через пять минут увидишь кое-что интересное» – бросила бумагу в ведро и подожгла.