– Здравствуйте! А Петя-то дома? Мы вот к нему из Томска приехали.
– А хрен его знает! Вроде дома был, а может, уже умотал куда…
Старик ушёл в хату, через несколько минут вернулся и молвил:
– Сейчас выйдет.
И он вышел: он вышел, повёл с нами беседу о погоде, об экзистенции, о сельском хозяйстве, о видах на жизнь и ценах на землю.
Он был мужественно-пасторален, полуобнажён и бронзовокож. Нас накормили в летнем домике чем-то очень свежим и вкусным. Макс, коллекционер всего, сияя, отлепил этикетку «Жемчужина Азербайджана», и мы совершили прогулку в лес – на круглое озеро, где запечатлевали друг друга на слайды, размещаясь живописными группами на огромном пне. Потом П.П. с сыном провожали нас на автобус да ещё встретили по дороге товарища детства Петропалыча, бандита-рецидивиста, застенчивого мужчину подшофе, чувствовалисебя удивительно покойно.
Вернулись в свой Дом казака и крестьянина часам к 22, где с Федяевым и федяевцами (+ Лина Астраханцева + местные какие-то культурфраеры) приняли участие в акции под девизом: «Вырвались томичи с безалкогольной родины – и понеслось…»
Это было круче, чем сэтисфэкшн, – это была НОЧЬ, КОГДА ПАДАЮТ СЛОНЫ.
Неутомимый и всепроникающий Аркаша Сухушин закупил абсалютна нецэнзурнае количество питьевого спирта и с помощью томатной пасты приготавливал «Кровавых Мэри», в результате чего к утру унитазы в наших нумерах выглядели так, словно в комсомольском отеле работал Потрошитель; а Ник. Федяев принимал ванну, залив водами пол ванной комнаты, то бишь на полу, собственно, её и принимал, а потом набежавшая волна вынесла его в коридор прямо под ноги собравшейся от ужаса уходить m-me Астраханцевой, и он, обнажённый, ничком целовал её туфли, а Макс сквозь сон пытался писать в окно и чуть не выпал, да был вовремя пойман Скачковым.
Нада ли гаворыць, шта на следующий день мы были готовы показать высокий класс художественного авангарда? Нада ли гаворыць аб этам, шановни сябры?
* * *
РУССКО-УЗБЕКСКИЙ РАЗГОВОРНИК
(по данным Эгемберды Кабулова )
Ищ – работа.
Ищак – рабочий.
Коарным очты – я голоден.
Учинчи боласынмы? – Третьим будешь?
Хайям – гениталиии.
Тухум – яйцо (человеческое).
Джоник (Шестаков) – Сиражеддин.
Одам – человек.
Чимчик – птичка.
Нема керек? – Что хочешь ты?
Озинны юм. – Закрой рот.
Ичищ барма? – Выпить есть?
Кюзайнэк – очки.
Куяш – солнце.
Неч пул? – Сколько стоит?
Отыр – садись.
Койнот – Вселенная.
Нухта – точка.
Ошкозан – желудок.
* * *
Идёшь по коридору, а он качается, а на полу его во всю длину лежит ковёр, а сверху ещё двухсторонняя дорожка, которую нерадивые проводницы-студентки переворачивают, вместо того чтоб пылесосить. Они ездят на поездах летом и не умеют орать на пассажиров, а наоборот – суетятся; эти же – в кителях, осенне-зимне-весенние, – всё умеют, они гогочут в своих служебных помещениях, жрут там спирт, обделывают какие-то делишки (вид, по крайней мере, у них такой), и хочется, идя по шаткому коридору ни краем одежды не задеть их, не задержать взгляд на их лицах, не узнать о них ничего, а только идти, идти, а потом сразу выйти на своей станции, которая превратится в город, едва лишь покинешь вокзал и повстречаешь в недалёком сквере проводницу позапрошлого лета, у которой был в зайцах до самой Белокаменной, а она в твоих яйцах живёт до сих пор метаболическим воспоминанием о неслучившемся, случившемся не так, излившемся не туда. Вот она стоит перед тобой, опустив лицо в букет маков, но ждёт не тебя, даже не человека ждёт она, милая, – а чуда. Она, которая не любила тебя так, что ты возбуждался от одного её отсутствия, знает всё об одиноких ночах на колёсах. И путевые обходчики сходили с ума, когда её поезд проносился мимо, и переводили все стрелки в тупик, и были уволены за профнепригодность. А ты спасся. Теперь всё будет хорошо, ты заработаешь много денег, достигнешь наконец просветления и умрёшь в Катманду.
* * *
В нагретом прямоугольнике жизни табак дней сгорает грустью
о ещё не совсем ушедшем, опадая пеплом невозможности сохранения
внутри улетевшего в космос.
День сотворения печали шуршит внешним дождём,
твоими слезами и моей беззвучной истерикой.
Тихо перелистывается наполовину не прочитанная,
теперь уже безвозвратно, страница.
На следующей – всё залито кровью.