Чесс медленно сошла по лестнице вниз, крепко держась за перила, чтобы не упасть. Боль была нестерпимой, но она должна была ее вытерпеть.
— Вечер удался на славу, Чесс, — сказал Нэйт. — При виде нашего нового дома у всех глаза лезли на лоб, ты это заметила?
— Да, заметила, — внезапно ее объяло ледяное спокойствие. Наверное, именно такой бывает смерть.
— Дом для Джули ты тоже построил или просто купил?
Улыбка на миг сошла с его лица, но тут же расплылась еще шире.
— Что за чепуха? О чем ты толкуешь?
— Ради всего святого, не лги! Хватит и того, что ты прелюбодей. Так не будь еще и лжецом!
Нэйт пожал плечами. Он больше не улыбался.
— Надо полагать, тут не обошлось без Дорины. Мы больше не будем приглашать ее и Джима, в этом ты была права. Извини.
— Извини? И это все, что ты собираешься мне сказать? Неужели ты считаешь, что это слово все исправит? Нэйтен, «извини» говорят, когда разбивают тарелку или опаздывают к ужину. После того, что совершил ты, этого недостаточно.
— Господи Боже мой, Чесс, было бы из-за чего подымать шум! Ты ведь уже не ребенок, и тебе известно, что у мужчин есть потребности, я хочу сказать: физические потребности, о которых леди не имеют ни малейшего понятия. Ты же сама мне говорила про своего отца и его черных рабынь. Не понимаю, чего ты так огорчилась.
Он был раздосадован, но пока еще не рассержен. Наверняка все дело здесь в причудах нелогичной, непостижимой женской натуры. Мужчине в таких случаях остается только одно — переждать, когда приступ сумасбродства пройдет сам собой. Он сожалел, что Дорина поставила Чесс в неловкое положение. Если на то пошло, вообще жаль, что Джим женился на Дорине: от нее одни неприятности. Но при чем здесь он, Нэйт? Это не его вина. Почему он должен чувствовать себя виноватым только из-за того, что он мужчина?
Горькая печаль охватила Чесс. Тяжкая, тяжкая печаль и бесконечная усталость. Жгучая, пронзительная боль прошла; ее место заняла печаль. Что ему ответить? Что ее отец тоже поступал очень дурно; что ее мать, должно быть, так же страдала, как сейчас страдает она; что не понимать этого было с ее стороны верхом слепоты и бессердечия — но никакие ее слова ничего не изменят. Нэйтену нет дела ни до нее, ни до ее родных.
Она все же попыталась объяснить ему, что она чувствует:
— Но ты же мне не отец, Нэйтен, ты мой муж, и ты сделал мне очень больно.
Тут он уже по-настоящему рассердился.
— Я никогда, никогда не делал ничего такого, что могло бы причинить тебе боль, Чесс. Как ты можешь так говорить? То, чем я занимаюсь с такой женщиной, как Джули, никак тебя не касается. Ты моя жена. Я чту тебя, как муж обязан чтить жену, более того — я уважаю тебя и восхищаюсь тобой, а о большинстве мужей этого не скажешь. Мы с тобой компаньоны в деле, а не просто супруги.
И хватит с меня этих глупостей. Я сейчас пойду на фабрику, посмотрю, на каком уровне там материальные запасы. Надеюсь, что к тому времени, когда я вернусь домой, ты наконец образумишься.
Чесс бессильно опустилась на диван. Чтит… уважает… восхищается… Но не любит. Что ж, она всегда это знала, так почему же сейчас ей вдруг сделалось так больно? Все дело в том, что она позволила себе забрести в мир иллюзий, вообразила, что раз они так счастливы вместе, стало быть, он, должно быть, любит ее. Но… они же были счастливы, разве нет? Не только она, но и Нэйтен тоже?
Она вспомнила, как они смеялись, поддразнивая друг друга, строили планы, какая увлекательная была у них жизнь, вспомнила тихие вечера в гостиной, проведенные за чтением. Вне всяких сомнений: Нэйтен был счастлив. Просто он не любил ее, вот и все.
Он никогда ее не любил, и несмотря на это, она была счастлива. Надо перестать думать об Элве и о Джули и жить дальше. Она сумеет опять стать счастливой. Обязательно сумеет.
Ночью ей приснился сон: ее отец расстегивает свой офицерский мундир и брюки. Перед ним на диване лежит нагая женщина и протягивает к нему руки. Она улыбается, приоткрыв рот, и смотрит на него со страстью. А потом истошно кричит, когда он наклоняется, чтобы обнять ее, потому что под его шляпой нет лица, на его месте бесформенное кровавое месиво.
Чесс проснулась; в ее горле застрял крик. Судорожная боль свела все ее тело, и чтобы облегчить ее, она поджала колени к груди.
Ее резкое движение наполовину разбудило Нэйтена.
— В чем дело? — пробормотал он спросонок.
— Судорога, — ответила она.
Ей было больно говорить, голос звучал сдавленно.