— Что это значит, Одетта? — удивился он.
— Иначе и не может вести себя бедная девушка в присутствии столь знатного вельможи, как вы, — ответила она, склонив голову.
— Уж не бредишь ли ты?
— Дай Бог, сударь, чтобы это был бред и чтобы, очнувшись, я вновь оказалась такой, какой была до встречи с вами: не ведающей слез, не знающей любви.
— Да ты с ума сошла, право, или кто-нибудь сказал тебе неправду. Что случилось?
С этими словами он обнял молодую девушку и поднял ее с пола; она отстранила его обеими руками, однако не смогла вырваться из его объятий.
— Нет, сударь, я не сошла с ума, — продолжала она, больше не пытаясь высвободиться, — и никто не говорил мне неправды: я сама вас видела.
— Где же?
— Во время торжественного шествия, сударь. Вы говорили с королевой, я вас узнала, хотя одеты вы были роскошно.
— Ты ошиблась, Одетта, тебя обмануло сходство.
— Сперва мне тоже так показалось, я была уже готова поверить! Но к вам подошел другой вельможа, и в нем я узнала того, кто позавчера приходил сюда вместе с вами, вы называли его вашим другом и говорили, что он, как и вы, тоже служит у герцога Туренского.
— Пьер де Краон?
— Да, кажется, мне называли это имя…
Немного помолчав, она с грустью продолжала:
— Вы, сударь, меня не видели, потому что смотрели только на королеву; вы не слышали, как я вскрикнула, когда мне вдруг стало дурно и я подумала, что умираю, ибо вы слышали только голос королевы… И это понятно: она так красива!
О… Боже мой, Боже!..
При этих словах бедняжка горько разрыдалась.
— Послушай, Одетта, — сказал молодой человек, — не все ли равно, кто я, если я тебя люблю?
— Не все ли равно?! — воскликнула девушка, пытаясь высвободиться из его рук. — Вы спрашиваете, не все ли равно? Я вас не понимаю, сударь.
Словно обессиленная, она склонила голову ему на грудь.
— Что стало бы со мною, — говорила она, — если бы, посчитав, будто мы с вами ровня, я поверила вашим мольбам, поверила в то, что вы женитесь на мне, и уступила? Сегодня вечером вы наверняка нашли бы меня мертвой. Но вы очень быстро меня забыли бы, ведь королева так прекрасна!..
— Ты знаешь, Одетта, я и вправду тебя обманывал, выдавая себя за простого оруженосца: на самом же деле я герцог Туренский.
Одетта глубоко вздохнула.
— Но скажи, — продолжал он, — разве богатого и блестящего вельможу, каким ты видела меня вчера, ты любишь меньше, чем простого бедняка, каким видишь сегодня?
— Я не люблю вас, сударь…
— Как?! Ты же уверяла меня…
— Я могла бы любить оруженосца Луи, он был бы под стать бедной Одетте из Шан-Дивер, ради него я готова с радостью отдать свою жизнь. Чувство долга может заставить меня отдать ее и ради герцога Туренского — только на что она высокородному супругу герцогини Валентины Миланской, доблестному рыцарю королевы Изабеллы?..
Герцог хотел было ответить, но в эту минуту в комнату вбежала перепуганная кормилица.
— О, бедное мое дитя! — бросилась она к Одетте. — Что они хотят с вами сделать!
— Что такое? — спросил герцог.
— Мэтр Луи, за мадмуазель пришли какие-то люди…
— Откуда они?
— Из Туренского дворца.
— Из дворца? — нахмурился герцог и бросил взгляд на Одетту. — Кто же прислал их? — продолжал он, недоверчиво глядя на кормилицу.
— Герцогиня Валентина Миланская.
— Моя жена?! — воскликнул герцог.
— Его жена?.. — в изумлении повторила Жанна.
— Да, его жена, — отвечала Одетта, опершись рукою на плечо кормилицы. — Перед тобою брат короля. У него есть жена, и, смеясь, он, должно быть, сказал ей: “На улице Феронри, неподалеку от кладбища Невинно убиенных младенцев, живет бедная девушка, к которой я прихожу каждый вечер, когда ее старый отец… Боже, как она меня любит!” — Одетта горько рассмеялась. — Вот что он ей сказал. И жена его, разумеется, хочет меня видеть.
— Одетта! — резко оборвал ее герцог. — Пусть я умру, если то, что ты говоришь, правда. Я предпочел бы потерять все свое состояние, только не это. Клянусь тебе, я узнаю, кто проник в нашу тайну, и горе тому, кто так коварно подшутил надо мной!
С этими словами герцог бросился к двери.
— Сударь, куда вы? — остановила его Одетта.
— Никто, кроме меня, не вправе распоряжаться в этом доме, и я прикажу людям, которые посмели сюда прийти, немедленно убираться прочь!
— Вы вольны делать что угодно, сударь, но ведь эти люди узнают вас. Они скажут герцогине, что вы здесь, о чем она, возможно, и не догадывается. Герцогиня сочтет меня виноватой куда больше, чем это есть на самом деле, и уж тогда мне не ждать пощады!
— Разве ты пойдешь в Туренский дворец?
— Непременно пойду. Я встречусь с вашей женой и сама во всем ей признаюсь. Я стану перед ней на колени, и она простит меня. И вас, сударь, она тоже простит, даже еще скорее…
— Поступай, как знаешь, Одетта, — сказал герцог, — ты всегда права, мой ангел.
С печальной улыбкой Одетта знаком приказала Жанне подать накидку.
— Как же ты доберешься до дворца?
— Эти люди явились в карете, — ответила Жанна, набрасывая накидку девушке на плечи.
— Все равно я буду охранять тебя! — воскликнул герцог.
— До сих пор, сударь, меня хранил Господь, и, я надеюсь, Он и впредь будет моим хранителем.
С этими словами Одетта почтительно поклонилась герцогу и, уже спускаясь по лестнице, сказала, обращаясь к ожидавшим ее людям:
— Господа, я готова, ведите меня, куда вам угодно.
Герцоге минуту постоял в оцепенении там, где его оставила Одетта. Потом, выйдя из комнаты, он сбежал вниз по лестнице к наружной двери и ненадолго задержался у порога, глядя вслед удалявшейся карете. Увидев, что она направилась к улице Сент-Оноре, сам он помчался бегом по улице Сен-Дени, потом по улице О-Фер и, пересекши хлебный рынок, оказался у своего дома как раз в ту минуту, когда карета въехала в улицу Дез-Этюв. Убедившись, что он ее обогнал, герцог проник в дом через ту самую потайную дверь, из которой вышел, и бесшумно проскользнул в одну из комнат, помещавшуюся радом со спальней герцогини, откуда он в окошко мог наблюдать все, что там происходило.
Герцогиня Валентина стояла посреди комнаты в гневе и нетерпении: при малейшем шорохе она бросала взгляд на дверь, и полукружья великолепных темных бровей, украшавших ее лицо, когда оно было спокойно, сейчас почти смыкались у переносицы. Одета она была с большой роскошью, в лучшие свои наряды. Однако же она то и дело подходила к зеркалу, стараясь придать своим чертам то выражение мягкости и доброты, которое составляло главную прелесть всего ее облика; потом она добавляла к прическе еще какое-нибудь драгоценное украшение, ибо ей хотелось раздавить, уничтожить дерзнувшую соперничать с нею женщину под тяжестью двойного гнета: и высоким своим саном, и своей неотразимой красотой.
Наконец герцогиня услышала шум в соседней комнате; прислушавшись, она в поисках опоры схватилась за высокую спинку резного кресла; в глазах у нее потемнело, она почувствовала, что колени ее дрожат. В эту минуту дверь отворилась, и в спальню вошел слуга, доложив, что девушка, которую герцогиня желала видеть, ждет милостивого разрешения войти. Герцогиня знаком показала, что готова ее принять.
Свою накидку Одетта оставила в прихожей и явилась в том скромном наряде, в каком мы ее видели; только волосы она заплела в длинную косу, и, так как ей нечем было заколоть ее, коса ниспадала на грудь и спускалась до самых колен. Одетта остановилась у двери, которая тотчас затворилась за ней.
Перед этим чистым и светлым видением герцогиня замерла в неподвижности: она была поражена скромностью и достоинством посетительницы, которую воображала себе, разумеется, совсем иною; почувствовав, что начать разговор следует ей, ибо она захотела этой встречи, герцогиня сказала мягким, прерывающимся от волнения голосом:
— Входите же, входите…
Одетта прошла вперед, потупив глаза, но лицо ее было спокойно; остановившись в трех шагах от герцогини, она опустилась на одно колено.
— Стало быть, это вы хотели отнять у меня любовь герцога? — обратилась к ней герцогиня. — И после этого всего вы полагаете, что достаточно вам преклонить передо мною колени и я вас прощу?