Прежде чем начать поединок, противники раскланялись с той изысканнейшей учтивостью, которая отличала этих двух благородных сеньоров. Но вот прозвучали трубы, и соперники, вооружившись копьями, понеслись друг на друга.
Каждый из них нанес меткий удар в щит противника, однако лошади проскакали слишком далеко друг от друга, так что копья пришлось бросить на землю. Оруженосцы тотчас выбежали на поле боя, чтобы поднять оружие и вручить его своим господам. Но те одновременно сделали знак, и оруженосец графа Дерби вручил герцогу Туренскому копье своего господина, в то время как французский оруженосец подал графу Дерби копье герцога. Этому обмену оружием все шумно зааплодировали и сочли, что произведен он был совершенно по-рыцарски.
Соперники снова разошлись по местам, приготовились и опять устремились в бой. На сей раз лошади более соответствовали ловкости своих всадников: они столь точно неслись прямо вперед, что, казалось, столкнутся лбами и расшибут себе головы. И на этот раз, как и в первой схватке, соперники нанесли друг другу такие меткие и сильные удары, что копья их разлетелись на куски и у каждого в руке остался лишь обломок.
Они вновь обменялись поклонами. Герцог Туренский возвратился к себе в шатер, а граф Дерби покинул ристалище. У ворот его ожидал королевский паж, который от имени короля передал графу приглашение занять место между зрителями по левую сторону от королевы. Граф Дерби принял это лестное приглашение и вскоре появился на королевском балконе в боевых доспехах, в которых сию минуту сражался; он снял только шлем, и паж в роскошной ливрее нес его следом.
Едва граф успел занять место, трубы протрубили третий вызов. На сей раз ответ последовал немедленно, прозвучав словно эхо. Но это был резкий и грозный звук военной трубы, какими пользовались только в настоящих сражениях, чтобы устрашить неприятеля. Все вздрогнули, а герцогиня Валентина в страхе перекрестилась и прошептала: “Господи, смилуйся надо мною!”
Взгляды присутствующих устремились к воротам. Ворота открылись, и в них показался рыцарь, облаченный в доспехи, предназначенные для военного поединка. При нем были тяжелое копье, длинный меч, из тех, которыми можно действовать попеременно то одной, то обеими руками, секира и два щита — один висел на шее, другой был надет на руку; соответственно гербу герцога Туренского, на котором, как уже говорилось выше, была изображена суковатая дубина с девизом: “Бросаю вызов”, эмблема рыцаря представляла собою струг для срезания сучьев с ответной надписью: “Вызов принимаю”.
Все смотрели на вновь явившегося с особенным любопытством, которое всегда возбуждают подобные обстоятельства. Но забрало его шлема было опущено, на щите не было никаких геральдических знаков, и только украшение на шлеме — графская корона из чистого золота — неоспоримо свидетельствовало о его высоком происхождении или титуле.
Он въехал на ристалище, управляя своим боевым конем с тем изяществом и ловкостью, которые не позволяли сомневаться, что это умелый и закаленный рыцарь. Приблизившись к королевскому балкону, он склонил голову до самой конской гривы, в полнейшей тишине подъехал к шатру герцога Туренского и острием копья с силой ударил в щит войны своего дерзкого соперника. “Смертельная схватка…” — пронеслось с одного края ристалища до другого. Королева побледнела, герцогиня Валентина вскрикнула.
У входа в шатер герцога тотчас появился один из его оруженосцев, осмотрел, каким оружием для нападения и защиты располагает рыцарь, вежливо поклонясь ему, сказал: “Все будет так, как вы, милостивый государь, пожелаете”, — и удалился. Рыцарь же отъехал в другой конец ристалища, где ему пришлось ждать, пока герцог Туренский закончит свои приготовления. Минут через десять герцог выехал из шатра в тех же самых доспехах, в каких был с утра, только на другой, свежей и сильной лошади; у него, как и у его соперника, были крепкое копье с железным острием, длинный меч на боку и прикрепленная к седлу секира. Все его оружие, равно как и кираса, было богато украшено золотой и серебряной чеканкой.
Герцог Туренский, взмахнув рукой, подал знак, что он готов; послышались трубы, противники подняли копья и, пришпорив лошадей, решительно устремились друг на друга. Встретились они ровно на середине ристалища — настолько каждому из них не терпелось поскорее начать поединок. Сблизившись, каждый нанес сопернику мощный и меткий удар: копье герцога, ударив в щит противника, пробило его насквозь, уперлось в кирасу, скользнуло под наплечник и легко ранило рыцаря в левую руку. От этого удара копье герцога сломалось почти у самого острия, и отломившийся кусок остался в щите.
— Ваше высочество, — обратился рыцарь к своему противнику, — смените, пожалуйста, шлем, а я тем временем выдерну обломок вашего копья, ибо он хоть и не причиняет мне боли, но мешает продолжать поединок.
— Благодарю, мой кузен, граф Неверский, — ответил герцог, узнав своего противника по той глубокой ненависти, которую они давно уже питали друг к другу. — Благодарю вас. Я даю вам столько времени, сколько требуется, чтобы остановить кровь и перевязать руку, а я буду продолжать битву без шлема.
— Как вам угодно, ваше высочество. Сражаться, конечно, можно и с обломком копья в щите, и с незащищенной головой. Мне требуется время лишь на то, чтобы бросить копье и обнажить меч.
Говоря это, он успел сделать то и другое и уже приготовился к бою. Герцог Туренский последовал примеру противника и, отпустив поводья лошади, прикрыл обнажённую голову щитом. Между тем латы на левой руке графа были повреждены копьем, и действовать ею он не мог. Оруженосцы, поспешившие было на помощь своим господам, увидав, что они продолжают битву, тотчас удалились.
И в самом деле, битва возобновилась с новым ожесточением. Графа Неверского не очень заботило то, что он может пользоваться только одной рукой; полагаясь на прочность своих доспехов, он смело принимал удары противника и сам непрестанно атаковал его, целясь в голову, прикрытую теперь только щитом, а удар по этому щиту был подобен удару молота по наковальне. Между тем герцог Туренский, “отличавшийся изяществом и ловкостью еще более, чем силой, кружился вокруг графа, пытаясь обнаружить уязвимое место в его вооружении и атакуя концом меча, ибо не рассчитывал добиться успеха его острием. Над полем воцарилась полнейшая тишина: в ограде слышны были только удары железа о железо. Казалось, что зрители не осмеливаются даже дышать и что вся жизнь этой замершей толпы переместилась в ее глаза, сосредоточилась в ее взорах.
Поскольку никто не знал имени противника герцога Туренского, все симпатии, все сочувствия были на стороне герцога. Голова его, затененная щитом, могла бы послужить живописцу великолепной моделью головы архангела Михаила. Беспечное выражение исчезло с его лица, глаза горели, развевающиеся волосы ореолом обрамляли лоб, между раскрывшимися в судорожном движении губами сверкал ряд белоснежных зубов. И при каждом ударе, наносимом ему противником, дрожь пробегала по рядам зрителей, словно все отцы трепетали за своих сыновей, все женщины — за своих возлюбленных.
Между тем щит герцога начал понемногу сдавать, с каждым ударом от него убавлялась частица стали, словно били не по металлу, а рубили дерево; но вот наконец он дал трещину, и герцог почувствовал, что удары, дотоле падавшие на щит, теперь обрушиваются ему на руку; скользнув по ней, последний удар пришелся в голову и слегка оцарапал герцогу лоб.
Видя, что от треснувшего щита мало проку, что меч слишком слаб против доспехов противника, герцог Туренский отскочил на своей лошади чуть назад и, отбросив левой рукой щит, а правой — меч, схватил обеими руками секиру, висевшую на луке седла, и, прежде чем граф Неверский успел догадаться о его намерениях, он налетел на него и ударил по шлему с такой силой, что застежки у наличника лопнули: граф хоть и остался в шлеме, лицо его открылось. Все ахнули, узнав графа Неверского.
В ту минуту, когда он подскочил в седле, чтобы отплатить ударом за удар, жезлы обоих арбитров упали между противниками и король громко, так, что голос его покрыл все прочие голоса, воскликнул: