— Да что же, ваша светлость, мне оставалось делать против брата самого короля? — отвечал Пьер де Краон, не меняя позы.
— Брата короля? Пусть так… Впрочем, я бы с этим не посчитался. Ну и что ж из того, что брат короля? Он всего-навсего герцог и дворянин, такой же, как я, и, поступи он со мной, как поступил с вами… Но я никогда бы этого не допустил, а потому и говорить о нем не будем. Однако, скажу вам, существует человек, который все это затеял…
— Надо думать, — равнодушно ответил де Краон.
— И человек этот, скажу вам… — продолжал герцог Бретонский, вновь наливая в свой стакан и поднося его к губам, — человек этот… это столь же верно, как и то, что сей напиток, который вам, видать, не по вкусу, состоит из отличнейшего дижонского вина, лучшего нарбонского меда и отборных пряностей, привезенных из Азии… — Герцог опорожнил стакан. — Так вот, человек этот не кто иной, как мерзавец де Клиссон!
И он ударил по столу стаканом, зажатым в кулаке.
— Совершенно с вами согласен, — по-прежнему безучастно ответил Пьер де Краон, словно решивший выказывать тем больше спокойствия, чем большую горячность станет выказывать герцог Бретонский.
— И вы оставили Париж, будучи в этом уверены, даже не попытавшись отомстить?
— У меня мелькнула такая мысль, но помешало одно соображение.
— Какое же? — поинтересовался герцог, откинувшись в кресле.
— Какое? Сейчас вам отвечу, — сказал Пьер, облокотившись о стол, оперев подбородок на руки и пристально глядя в лицо герцогу. — Я подумал: этот человек, оскорбивший меня, простого рыцаря, однажды нанес куда более дерзкое оскорбление одному из первых людей Франции, герцогу, да еще столь могущественному и богатому, что он мог бы вести войну с любым королем! Герцог этот подарил знаменитому Джону Шандосу Гаврский замок, и когда объявил де Клиссону об этом даре, который он, разумеется, был вправе сделать, де Клиссон, вместо того чтобы выразить одобрение, воскликнул: “Черта с два, милостивый государь, англичанин будет когда-нибудь моим соседом!” В тот же вечер Гаврский замок был взят, а на другой день его стерли с лица земли. Уж не припомню точно, кому коннетабль нанес такую обиду, но знаю, что есть некий герцог, которому она была нанесена. Ваше здоровье!
Пьер де Краон взял свой стакан, залпом опорожнил его и поставил на стол.
— Клянусь своим отцом, — побледнев, воскликнул герцог Бретонский, — этим рассказом вы, кузен, замыслили нас обидеть! Ибо вы отлично знаете, что все это случилось с нами, однако вам хорошо известно и то, что спустя полгода оскорбитель стал узником того самого замка, в котором мы сейчас находимся…
— …и из которого он вышел целым и невредимым.
— Да, заплатив мне сто тысяч ливров, отдав один город и три замка…
— …но сохранив свою проклятую жизнь, — продолжал де Краон, повышая голос, — жизнь, которую могущественный герцог Бретонский не осмелился у него отнять, убоявшись навлечь на себя ненависть государя. Сто тысяч ливров, один город и три замка! И это месть человеку, который имеет миллион семьсот тысяч ливров, десяток городов и два десятка крепостей! Нет уж, мой милый кузен, давайте говорить откровенно: де Клиссон был обезоружен, сидел, закованный в цепи в самой мрачной и глубокой из ваших темниц, вы смертельно его ненавидели и все-таки не осмелились предать смерти!
— Я дал приказ Бавалану, но он его не исполнил.
— И правильно сделал, потому что, когда король потребовал бы выдать Бавалана как убийцу коннетабля, тот, кто давал убийце приказ, быть может, убоялся бы королевского гнева и действовавший всего лишь как орудие был бы, возможно, покинут тем, чья рука его направляла, а ведь чем тоньше меч, тем легче его сломать.
— Кузен, — сказал герцог, поднимаясь, — вы, сдается мне, сомневаетесь в нашем слове? Мы обещали Бавалану защитить его, и мы, клянусь Богом, защитили бы его от кого угодно, будь то французский король, германский император или папа римский.
Опустившись в кресло, он продолжал с прежним ожесточением:
— Мы сожалеем только о том, что Бавалан нас ослушался и что нет никого, то взялся бы за дело, от которого он отказался.
— А если такой человек объявится, он мог бы рассчитывать, что найдет потом у герцога Бретонского убежище и защиту?
— Убежище столь же надежное, как церковный алтарь, — сказал герцог торжественным голосом, — защиту столь могучую, какую только может предоставить эта рука. Клянусь прахом моих предков, собственным гербом и мечом! Пусть только явится такой человек: он получит все.
— Я получу, ваша светлость! — вскочив, воскликнул де Краон и пожал руку старому герцогу с такой силой, какой тот в нем и не предполагал. — Жаль, раньше вы этого не сказали: дело было бы уже сделано.
Герцог посмотрел на де Краона с удивлением.
— Значит, вы полагали, — продолжал рыцарь, скрестив руки, — что эта обида скользнула по моей груди, как копье по стали кирасы? О, нет, она глубоко ранила мое сердце. Я казался вам веселым и беззаботным, и все-таки вы часто замечали, что я бледен. Знайте же теперь: вот эта болезнь и грызла меня изнутри, грызла зубами этого человека и будет грызть до тех пор, пока он жив. Отныне радость и здоровье вновь возвратятся ко мне, с нынешнего дня я начинаю выздоравливать и надеюсь, что очень скоро совсем поправлюсь.
— Каким же образом?
Де Краон сел:
— Послушайте, ваша светлость, я только и ждал этого вопроса, чтобы все вам рассказать. В Париже, неподалеку от кладбища Сен-Жан[9 - Ныне — рынок Сен-Жан.], у меня есть дом, который охраняет всего один смотритель, человек вполне преданный, в ком я совершенно уверен. Месяца три назад я написал ему, чтобы он сделал в доме изрядный запас вина, муки и солонины, закупил оружие, кольчуги, стальные рукавицы и каски для вооружения сорока человек, а набрать этих людей я взялся сам, и я их уже набрал. Это отчаянные смельчаки, которым ни Бог, ни черт не страшен и которые готовы идти даже в ад, если я буду ими предводительствовать.
— Но если вы с этим отрядом войдете в Париж, вас заметят, — сказал герцог.
— Поэтому я так и не сделаю. Вот уже почти два месяца я вербую людей и отправляю их небольшими группами, человека по три-четыре, в столицу. Им приказано по прибытии остановиться в моем доме и не выходить оттуда, а смотрителю велено ни в чем им не отказывать. Они из тех монахов, которым уготована преисподняя. Теперь вы понимаете, ваша светлость? Этот подлый коннетабль почти все вечера проводит у короля, уходит от него в полночь, и, возвращаясь к себе домой на Бретонскую улицу, он непременно должен пройти позади укреплений Филиппа-Августа, по пустынным улицам Сент-Катрин и Пули, мимо кладбища Сен-Жан, мимо моего дома.
— Право же, дорогой кузен, начато недурно!
— И кончится хорошо, ваша светлость, если не вмешается Господь Бог, ибо это поистине дьявольская затея.
— И сколько времени вы еще погостите у нас? Впрочем, мы вам очень рады!
— Ровно столько, сколько понадобится, чтобы оседлать коня, ваша светлость. Вот письмо от моего смотрителя, доставленное сегодня утром одним из слуг. Он уведомляет, что последние завербованные уже прибыли, так что теперь весь отряд в сборе.
С этими словами Пьер де Краон вызвал своего оруженосца и велел седлать лошадь.
— Не останетесь ли еще на одну ночь в нашем замке, любезный мой кузен? — спросил герцог, наблюдая за этими приготовлениями.
— Очень вам благодарен, ваша светлость, но теперь, когда мне известно, что все готово и что дело только за мной, могу ли я задержаться хоть бы на час, на минуту, на одну секунду? Могу ли нежиться в постели или рассиживать за столом? Я должен ехать самой прямой, самой короткой дорогой: я жажду воздуха, простора, движения! Прощайте же, ваша светлость, уношу с собой ваше слово!
— Готов его повторить.
— Требовать от вас этого — значит усомниться в уже данном. Итак, спасибо.
Пьер де Краон повязал вокруг пояса портупею своей шпаги, подтянул голенища серых кожаных сапог, подбитых красным плюшем, и, в последний раз простившись с герцогом, ловко вскочил в седло.
Ехал он столь быстро, что на седьмой день после отъезда из замка герцога Бретонского, к вечеру, был уже возле Парижа. Он дождался, когда совсем стемнеет, чтобы въехать в город, и проник к себе в дом гак же бесшумно и незаметно, как до него проникали туда посланные им люди. Спешившись, он позвал привратника и велел никого не впускать к себе в комнату, пригрозив за ослушание выколоть ему глаза. Привратник передал то же приказание смотрителю и запер на замок свою жену, детей и служанку. “И хорошо сделал, — простодушно замечает Фруассар, — ибо ежели жена и дети расхаживали бы по улицам, то о прибытии де Краона скоро стало бы известно: ведь женщинам и детям по самой их природе нелегко скрывать то, что они увидели, и то, что желают сохранить в тайне”.