Что же до всего остального в ее облике, то более соразмерных пропорций для модели купающейся Дианы ваятель не мог бы и пожелать. Овал ее лица отличался тем совершенством, которое два столетия спустя стали называть именем великого Рафаэля. Узкое платье с облегающими рукавами, какие носили в те времена, подчеркивало изящество ее стана и безупречную красоту рук; одна из них, быть может, более из кокетства, нежели по рассеянности, свесилась из окна носилок и вырисовывалась на фоне обивки подобно алебастровому барельефу на золоте. В остальном фигура королевы была скрыта; но при одном взгляде на это грациозное, воздушное существо нетрудно было догадаться, что нести его по земле должны ножки сказочной феи. Странное чувство, которое охватывало едва ли не каждого при ее появлении, очень скоро исчезало, и тоща пылкий и нежный взгляд ее глаз обретал ту завораживающую власть, которую Мильтон и поэты, творившие после него, приписывают неповторимой, роковой красоте своих падших ангелов.
Носилки королевы двигались в сопровождении шести знатных вельмож Франции: впереди шли герцог Туренский и герцог Бурбонский. Именем герцога Туренского, которое поначалу может смутить наших читателей, мы называем здесь младшего брата короля Карла VI, юного и прекрасного Людовика Валуа, четыре года спустя получившего титул герцога Орлеанского, титул, который он столь громко прославил своим незаурядным умом, бесчисленными любовными приключениями и выпавшими на его долю горестями; за год до описываемых событий он женился на дочери Галеаса Висконти, прелестной девушке, воспетой поэтами под именем Валентины Миланской, чьей красоты оказалось недостаточно, чтобы удержать подле себя этого златокрылого мотылька. Он и впрямь был самым красивым, самым богатым и самым элегантным вельможей королевского двора. При одном взгляде на этого человека становилось ясно, что все в нем дышит счастьем и молодостью, что жизнь ему дана, чтобы жить, и он действительно живет в свое удовольствие; что на пути его могут встретиться и невзгоды, и несчастья, но он всегда сумеет от них уйти; что голова этого светлокудрого, синеглазого беспечного юноши не создана для того, чтобы долго хранить важную тайну или печальную мысль, ибо как ту, так и другую быстро выболтает этот легкомысленный румяный рот. На герцоге был изумительной красоты наряд, сшитый специально для этого случая, и носил он его с неподражаемым изяществом. Наряд этот состоял из черного на алой подкладке бархатного плаща, по рукавам которого вилась вышитая розовой нитью большая ветка; на ее расшитых золотом стеблях горели изумрудные листья, а среди них сверкали рубиновые и сапфировые розы, по одиннадцати штук на каждом рукаве; петли плаща, похожие на старинный орден французских королей, были обшиты струящейся узорчатой строчкой, наподобие цветов дрока, обрамленных жемчугом; одна пола целиком была заткана золотым изображением лучистого солнечного диска, избранного королем в качестве своей эмблемы, заимствованной у него потом Людовиком XIV; на другой же, той, что привлекала взгляды королевы, ибо в складках ее явно скрывалась какая-то надпись, прочитать которую ей очень хотелось, — на этой поле, повторяем, серебром был выткан связанный лев в наморднике, ведомый на поводке чьей-то протянутой из облака рукою, и стояли слова: “Туда, куда я пожелаю”. Это роскошное одеяние дополнял алый бархатный тюрбан, в складки которого была вплетена великолепная жемчужная нить; концы ее свисали вместе с концами тюрбана, и, беседуя с королевой, герцог одной рукой держал поводья своей лошади, а другой перебирал жемчужную нитку.
Что до герцога Бурбонского, то задерживаться на нем мы не станем. Скажем только, что это был один из тех вельможных принцев, которые, будучи потомками или предками выдающихся людей, вписывают в историю и свое имя.
Позади следовали герцог Филипп Бургундский и герцог Беррийский, братья Карла V и дядья нынешнего короля. Тот самый герцог Филипп, что в битве при Пуатье разделил печальную участь короля Иоанна и его лондонское пленение, заслужив на поле брани и в застенке прозвание Смелый, которое дал ему отец и подтвердил потом Эдуард, когда однажды, во время трапезы, виночерпий английского короля налил своему господину прежде, чем королю Франции, за что юный Филипп дал виночерпию пощечину и спросил: “Кто это, любезный, учил тебя прислуживать вассалу прежде, чем сеньору?”
Радом с ним был герцог Беррийский, вместе с герцогом Бургундским правивший Францией после того, как Карл VI лишился рассудка, и своею скупостью содействовавший разорению королевства не меньше, чем герцог Орлеанский — своим расточительством.
Следом за ними шли Пьер Наваррский и граф д’Остреван. Но так как они не принимали заметного участия в событиях, о которых мы намереваемся рассказать, отошлем наших читателей, желающих познакомиться с ними подробнее, к немногочисленным жизнеописаниям, им посвященным.
Следом за королевой, не в носилках, а верхом на роскошно украшенном коне, в сопровождении графа Неверского и графа де Ла Марша медленно двигалась герцогиня Беррийская. И здесь снова одно имя затмит собой другое, и менее заметное померкнет в тени более заметного. Ибо граф Неверский, сын герцога Филиппа и отец Карла, станет однажды Жаном Бургундским. Отца его называли Смелым, сыну дадут прозвание Отважный, а для него самого история уже приготовила имя Неустрашимый.
Графу Неверскому, 12 апреля 1385 года вступившему в брак с Маргаритой де Эно, было в то время не больше двадцати двух лет; невысокого роста, но крепкого сложения, он был очень хорош собой: небольшие светло-серые, как у волка, глаза его смотрели твердо и сурово, а длинные прямые волосы были того иссиня-черного цвета, представление о котором может дать разве что вороново крыло; его бритое лицо, полное и свежее, дышало силой и здоровьем. По тому, как небрежно держал он поводья своей лошади, в нем чувствовался искусный всадник: несмотря на молодость и на то, что он еще не был посвящен в рыцари, граф Неверский успел уже свыкнуться с боевыми доспехами, ибо не упускал случая закалить себя и приучить к трудностям и лишениям. Суровый к другим и к самому себе, нечувствительный к жажде и голоду, холоду и зною, он принадлежал к тем твердокаменным натурам, для которых обычные жизненные потребности ровно ничего не значат. Гордый и заносчивый со знатными и всегда приветливый с людьми простого звания, он неизменно внушал ненависть себе равным и был любим теми, кто стоял ниже его; подверженный самым бурным страстям, но умеющий прятать их в своей груди, защищенной латами, этот железный человек был непроницаем для людских взглядов, и в душе его клокотал невидимый, но сжигавший его вулкан; когда же он считал, что подходящий момент наступил, он неудержимо устремлялся к цели, и горе тому, кого настигала рокочущая лава его ярости. В этот день — только для того, разумеется, чтобы не походить на Людовика Туренского, — граф Неверский был одет подчеркнуто просто: в более короткий, чем предписывала мода, лиловый бархатный камзол без украшений и вышивки, с длинными, с разрезами, рукавами, перетянутый в талии стальным сетчатым поясом с сиявшей на нем шпагой; на груди между отворотами виднелась голубого цвета рубашка с золотым ожерельем вместо воротника; на голове у него был черный тюрбан, складки которого скрепляла булавка, украшенная одним-единственным бриллиантом, но зато это был тот самый бриллиант, который под названием “Саней” составил впоследствии одну из величайших драгоценностей французской короны[5 - Этот бриллиант, находившийся во время Грансонского сражения среди сокровищ Карла Отважного, попал в руки швейцарцев, в 1492 году в Люцерне был продан за 5000 дукатов и оттуда попал в Португалию, в собственность дона Антонио, настоятеля монастыря де Крато. Будучи последним представителем ветви Брагансов, потерявшей трон, дон Антонио прибыл в Париж, ще и умер. Бриллиант был куплен Никола Арле де Санси (1546–1629), откуда и пошло его название. Помнится, в последний раз его оценили в 1 820 000 франков.].
Мы столь подробно описали этих двух знатных вельмож, которых неизменно будем видеть возле короля, ибо, наряду с печальным и поэтичным Карлом и с пылкой и страстной Изабеллой, они являлись главными фигурами этого несчастного царствования. Из-за них Франция раскололась на две враждебные партии и обрела как бы два сердца, из которых одно билось во имя герцога Орлеанского, а другое — герцога Бургундского: каждая партия, разделяя любовь и ненависть того, кого она избрала своим предводителем, знала только его любовь и его ненависть, забыв при этом все остальное, в том числе и своего короля, который был их общим господином, и самое Францию, бывшую их общей матерью.