А еще, говорят, бывают такие волны, что вторгаются в узкие долины, затапливая все... говорят, так бывало давно, столетия и столетия до, но нет...
Шипит и отползает, сменяется день и ночь, тьма и свет. И ничто не приносит облегчения. Днем, кажется, что когда придет темнота, она скроет меня от этой боли и будет легче. Но ночью еще хуже. От невозможности, скрыться, бежать. И я жадно ловлю воздух, мне кажется, я кричу, но слышу лишь жалобный стон... вот-вот, еще рассвет, и придет новое утро. Утро унесет боль и станет легче. Но нет...
Утро приносит новую боль и новый шум. И я хотела бы притворяться, спрятаться от тех, кому не нужно это видеть, но не могу. Кажется, я, как бабочка, наколота на тысячи булавок, все они прижимают меня к ужасному миру, раскаленному миру, меня бьет дрожь, я лежу в лужах собственной рвоты и крови, и, наверно, мочи. Было бы стыдно. Но на стыд нет сил. И я уже не сдерживаюсь и кричу. Но и это не приносит облегчения. Все равно больно, боль...
Она снова падает, и падает, и падает, и темнота поглощает ее...
И слышит чей-то хриплый смех.
- ах-ах ах... - женский голос.
Так когда-то кричала на конюшне Дженни, которую прижимал в углу Рон, один из папиных гвардейцев. Яголда тогда спряталась за грудой снаряжения. Она давно выследила Дженни с Роном и хотела увидеть, как это делается. Увиденное ей не понравилось, но она решила никого об этом не спрашивать. Первые дни новое знание вызывало шок. Теперь, глядя на каждую встречную женщину, она думала: «И ведь она тоже делает так?» И папа, значит, когда-то делал так с мамой? Маму Яголда помнила смутно - темная пелена волос и измученные, но добрые глаза. Нет, мама не могла бы быть такой, как Дженни... но через три дня Яголда упала с лошади, повредила кисть, и все остальное отошло на задний план.
Теперь другая женщина стонала за шторой. Раскачивалось темное плотное полотно. Воздух был полон дыма, соли, влаги и странных, резких запахов. И, кажется, все качалось. Раскачивался весь мир. И ее снова затошнило.
Темнота.
- Зачем ты держишь ее? - Бархатистый мужской голос. - Она мучается. Отпусти.
- Еще не время. - Высокий женский.
Она снова падает.
Но теперь кто-то перехватывает ее у самой земли, кто-то укутывает своими теплыми и ласковыми руками, и тот же женский голос поет заунывную, простую песню. И с каждым звуком становится легче дышать, постепенно стихает боль и кажется, что она летит высоко-высоко...
Огромное море, садится солнце, за которое, кажется, цепляются мачты маленького хрупкого кораблика. Там, на горизонте, уже собираются тучи, скоро грянет буря, но идет она мимо. Белая птица зависла где-то между облаками и волнами, плотный воздушный поток несет ее, и, нежась в лучах заходящего солнца, птица лежит на толще воздуха - в мире, где нет ни верха, ни низа, ни страха, ни боли. Безмозглая и счастливая. А ее уже подхватило и несет - обратно, к маленькому кораблику, чудом не раздавленному толщами воды, застрявшему в миге между прошлым и будущим, грядами скал на Западе и бурей на Востоке, в обманчивом миге покоя и света, уже уходящего...
- Зачем она тебе? - Тот же голос.
- Ничто, столь красивое, не должно уйти досрочно.
И снова темнота, колебание складок ткани и звуки поцелуев.
Она проснулась внезапно. Все еще гудела голова и очертания окружающего мира были нечеткими. Все еще болели ребра, руки и ноги. Подступали приступы голода и тошноты по очереди. Но это была приятная боль. Боль уходящая. Боль выздоравливающего организма. В щель двери Яголда увидела свет и поняла, что будет жить.
Она засыпала и просыпалась. В промежутках приходила женщина, обтирала ее губкой, поила и кормила чем-то сладким из ложечки, как ребенка. Шумели голоса, мужские. Наступала ночь и снова приходил день. Но все это было второстепенным и мелким по сравнению с пережитым.
Так прошло несколько дней.
- Эй, соня! - Знакомый женский голос разбудил Яголду. - Вставай, лентяйка! Если ты думаешь, что мы делаем послабления девушкам просто из-за легенькой простуды, то это не так! Пора отрабатывать содержание.
И крепкие руки сдернули с нее простыню.
Та же женщина обхватила ее за плечи и приподняла.
- Можешь встать?
- Я... нет, наверно... - Яголда хотела было сказать, что безумие и думать об этом после такого падения и прошлой боли, но... странно, сесть удалось. Пол и стены кружились перед глазами, но это движение ее не убило.
- Ну, ну, спусти ноги на пол. - Скомандовала женщина, как ребенку. - Я тебя придержу. Давай.
Ноги весили, казалось, как пушечное ведро каждая. Но они двигались.
- Я нет, я не могу, не могу... - бормотала Яголда.