- Раненому нужен покой, - проговорил начальник медсанбата.
Верочку увели в отдельную комнату-сторожку. И Гребенников, и старичок Ксенофонт, который держался за грудь, шумно глотая воздух, и начальник медсанбата уговаривали ее быть спокойной, возвращаться в штаб дивизии. Верочка и слушать не хотела. Твердила одно: ни на кого своего Алешку не оставит! Вплоть до того, что останется в армии. Берут же добровольцев!
- Я должна быть с ним! Понимаете, должна! - с решимостью заладила она.
Ксенофонт Родионович разводил руками, не зная, как в таком случае поступить. И наконец, обронил:
- Согласимся, полагаю, с Верой. Я, как руководитель делегации, санкционирую ее уход на фронт. Для пользы дела и, конечно, для обоюдного счастья... Надо согласиться.
- Ой, дядя Ксенофонт, век не забуду вас! - и Верочка потянулась целовать его.
- Ну, будет... Хватит!.. - ворчал старичок. - Оставь для своего Алешки!
Не раздумывая, Гребенников сказал:
- Ладно, коль ее желание пойти добровольцем, можем оставить в армии. Пусть временно побудет при раненом Кострове... Мы же в дивизии зачислим ее на полное довольствие, вернется отсюда к нам, выдадим обмундирование, будем учить солдатскому ремеслу... А в свободное время она будет навещать Кострова. Где он будет лежать на излечении? - спросил Гребенников у начальника медсанбата.
- Ранение такое, что придется везти в полевой армейский госпиталь.
- Ну, ничего... Недалек путь, будет проведывать.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Раненые, способные передвигаться, шли своим ходом - пехом, как они это называли, - другие, лежачие ехали на повозках, на полуторатонных грузовиках и даже на тряских двуколках. В медсанбате, упрятанном в подлеске, мест в брезентовых палатках не хватало; раненых приходилось укладывать на раскладных койках в затишке возле кустов орешника или прямо на земле. Мучения свои они переносили молча, и если что и требовали, то разве глоток воды. Лишь порой, прикованные тяжелым недугом, в забытьи, в бреду, вскрикивали исступленно слова команды, а иные повторяли тихо и подчеркнуто вежливо:
- Сестра... Сестричка...
Верочка огляделась: никого из свободных, не занятых делом медицинских сестер не увидела, и ей вдруг почудилось, что зовут, молят подойти ее, только ее, и она, на миг растерявшись, не зная, как и чем помочь, что-то невнятно шепнула Алексею, начала успокаивать, просила потерпеть. Потом вместе с подошедшей сестрой она снимала окровавленные бинты, второпях наложенные санитарами еще на поле боя, и накладывала чистые повязки, подносила, кому позволено было пить, в алюминиевой кружке воду, и те опорожняли ее жадно, крупными глотками. Успокоенные, они благодарили Верочку ожившими глазами.
Проходивший мимо начальник медсанбата увидел Верочку в белом халате, забрызганном кровью, и похвалил:
- Новый сотрудник. Возьмем на полное довольствие, и не нужно в дивизию возвращаться.
- Ой нет, товарищ начальник, я не могу.
- Почему?
- Крови боюсь.
- Не велик страх. Привыкнешь. А что касается крови, ее боятся не только люди, но и животные. Например, волки совсем не могут переносить красный цвет.
- Но почему так? - удивилась Верочка.
- У них надо спросить. Вероятно, красный цвет в их представлении связан с собственной кровью, обычно сопровождаемой болями.
"Так и я не могу смириться со своей болью", - подумала Верочка, поглядев в сторону Кострова. Спросила у начальника, когда повезут вот его, капитана.
- Первичную обработку сделали? - обратился начальник к сестре и, получив утвердительный ответ, поглядел на ручные часы: - Не позже как через два часа отправим его дальше, в армейский госпиталь. Так что будьте готовы ехать.
Начальник ушел. А Верочка догадалась, что перевозка Алексея в госпиталь связана будет со сложной операцией, и ходила сама не своя, будто потерянная. И пожилая сестра, заметив, что с нею творится что-то неладное, насильно заставила передохнуть. Верочка посидела у койки Алексея спрашивала, как себя чувствует и что болит. А он, вот уж твердокаменные мужчины, мотал головой, отнекивался, что ничего не болит и вообще чувствует себя недурно.
Спохватясь, что надо бы в дорогу где-то раздобыть молока, она спросила у сестры, есть ли поблизости селение, Та показала на видневшийся из-за деревьев на опушке дом лесника, и Верочка побежала туда с бидончиком.
Подчеркнуто смело, будто фронтовичка и прошла полвойны, Верочка открыла дверь и шагнула через порог, окликнула громко:
- Хозяева есть?
Ей отозвалась эхом холодная, какая-то застойная пустота комнаты. Минут через пять половицы в прихожей зашевелились - Верочка испугалась, хотя и не сдвинулась с места. Сквозь раздвинутые доски просунулась женская голова, лицо было багровое, отливающее синью.
- По голосу пизнала, що ты дивчина. А думала - Погани каты... вылезая и отряхиваясь от залежалой пыли, говорила женщина, и подбородок у нее трясся от страха.
- Мамаша, найдется у вас молоко?
- Каты забрали все... Пошукаю, глечик сховала...
- Глечик - это стаканчик, что ли? - переспросила девушка, не поняв.
- Кувшин, по-вашему, - ответила хозяйка. - Нема молока.
- Продайте, мамаша, раненые просят, при смерти ведь... - настаивала Верочка.
- Коли треба, поделимось, - и хозяйка опять скрылась в погребе.
Верочка тем временем прошла в переднюю горницу, села на сооруженный из мешков топчан, ждала. Скоро хозяйка вынесла из погреба кринку молока.
- Корову уберегли? - поинтересовалась Верочка.
- Сховали в лесу.
- Теперь где же - пасется?
- Та ховаемо... - Поглядела на дивчину недобро и - напрямую: - Можуть забрати...
- Кто же беспокоит вас?
- Та и... партизаны, - созналась хозяйка, размахивая руками.
- Это вы зря, мамаша, наговариваете! - сурово сказала Верочка. - Если партизаны что и брали, то небось по нужде... А мешки-то с чем? - Верочка, не дожидаясь ответа, пощупала рукою, один мешок был надорван с угла, из него просыпалось несколько зерен крупной пшеницы.
"Ну и дела... - подумала в сердцах Верочка. - Корову спрятала, пшеницу скрыла под сиденье, свининку небось ела, а партизан ругает... Для одних война - голод, разруха, слезы, а для других - житуха..."