- Раз! Еще раз! Раззудись плечо!
Разгулялась коса. Падала трава, ложилась причесанными рядками. Шаг. Еще шаг.
А в думах, растравленных тоскою по труду, вот этим покосом, очутился он далеко-далеко. Мерещились и поймы сибирских рек, заросшие травами по пояс человеку, дикими тюльпанами и багульником с одуряющими запахами, потом мысленно перенесся он на поля войны, и сквозь дым в полный рост увидел Кострова... Степан словно услышал, что именно он, Костров, окликнул его... Огляделся Степан, вздрогнув: нет, просто почудилось... Сбоку стоял Альдо. Стоял притихший, не смея нарушить раздумий товарища.
Под вечер они возвращались в усадьбу. Дома их поджидал Гектор, протянул билеты, предлагая сходить в кино. Это недалеко отсюда, в селении Капраре. Альдо на всякий случай сунул в карман пистолет.
Кинозал маленький, душный, замусоренный шелухой от земляных орехов. Людей в зале собралось немного. Бусыгин обрадовался, увидев среди них дочь трактирщика Лючию. Порывался с нею заговорить. Но Альдо дал знак, чтобы не подходил к ней. Картина была занятная: погони, скачки на конях, стрельба из длинных пистолей и опять погони... Когда в зале вспыхнул свет, под ногами, на стульях и даже у некоторых на коленях лежали листовки, призывающие покончить скорее с фашистами, своими и немецкими.
Альдо доверительно шепнул Бусыгину, что листовки отпечатала и разбросала Лючия...
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Были дни жаркого лета. Колос к колосу вровень, как солдаты в колоннах, стояли ржаные хлеба. Из края в край раздольно простирались курские и орловские зреющие нивы.
Опалыми тенями крались по земле тучи - по полям, через дороги, перелесками. В реках и озерах тучи отражались бездонно-глубоко и в разорванном обличии.
Дозревающие хлеба ждали покоса. Ждали, томясь в безветрии и от зноя прямого солнца.
По произволу военной стихии место хлебороба-хозяина заняли пришлые завоеватели. И разгорелся иной покос. Покос огнем и металлом.
Война не делала запрета ни разору, ни уничтожению. Она косила подчистую. Чем больше сожжено и убито, тем лучше плоды нашествия.
Есть ли справедливость на земле? Она, земля-матушка, выметывала из своей ухоженной утробы ржаные колосья. И косить довелось враждующим сторонам не хлеба, а солдат, молодых, зрелых, налитых жизнью, - и тысячами.
Собранной силой двигались на военный покос немецко-фашистские колонны. Железными клиньями с двух сторон, чтобы побить и уничтожить все живое и неживое на гигантском выступе, прозванном Курской дугою. Уничтожить и пойти дальше, вглубь.
Поля Жизни защищал от иноземного пришельца советский Солдат. Ленинский человек с ружьем. Армия ратных людей - рабочих и прирожденных хлеборобов, людей интеллигентного труда - сменила оружие созидания на оружие уничтожения. Борясь, они вершили праведный суд и само Возмездие.
Сила силу ломит. А силы были несметные.
С той, фашистской, стороны на поля сражений выдвигались пятьдесят дивизий. Девятьсот тысяч солдат и офицеров изготовились к решающему штурму, до десяти тысяч орудий и минометов стояло на позициях, чтобы отрыгнуть смертоносные снаряды, две тысячи семьсот танков - и в их числе сотни мощных "пантер" и "тигров" - по приказу своих генералов ринутся на штурм железными буйволами. И в небе станет тесно: свыше двух тысяч самолетов зависнут над полями сражений.
И солдаты и техника ждали своего часа, чтобы наступать.
Другая, советская сторона задалась целью перемолоть на этих рубежах войска неприятеля.
Советское Верховное командование, избрав на лето сорок третьего стратегию железной обороны с последующим переходом в решительное контрнаступление, готовилось к тому, чтобы на Курском выступе задержать и разгромить неутолившего жажду крови пришельца. Два фронта - Центральный и Воронежский - принимали на себя главную тяжесть борьбы. Войска обоих фронтов были полны сил и решимости сорвать вражье наступление и на этих рубежах учинить гибельное для неприятеля побоище.
Сдается, не ведал хваленый и заносчивый враг, что здесь, на Курском выступе, против него сосредоточено огромное количество войск - семьдесят шесть дивизий. На театре двух наших фронтов размещалось свыше одного миллиона трехсот тысяч солдат и офицеров, до двадцати тысяч орудий и минометов, три тысячи пятьсот танков и самоходных орудий и две тысячи шестьсот пятьдесят самолетов. Превосходство как в живой силе, так и в технике разящее. И советские солдаты, роя окопы и траншеи, укрепляя оборонительные рубежи, клялись - умереть за Отечество, но не пропустить врага!
Вызревала великая жатва...
* * *
В канун грозы под Курском, зная, что она вот-вот разразится крупным немецким наступлением, сюда выехали заместитель Верховного главнокомандующего Жуков и начальник генштаба Василевский. Как правило, в таких случаях высокое начальство сопровождала целая группа офицеров.
В эту оперативную группу был включен и полковник Демин. И хотя жена его, Елена Михайловна, жившая в Москве, серьезно болела, Илья Данилович сам напросился в поездку, почитая это за честь.
Демин был той рабочей лошадкой, которая, если взвалить на нее любой груз, будет тянуть до конца с завидной исправностью. Его долголетняя служба в Генеральном штабе выковала в нем строжайшую привычку: он любил подчиняться и требовал подчинения от других. Эта привычка была у него в крови.
По приезде в Курск он был вызван к маршалу Жукову. Уже одетый в комбинезон и собираясь куда-то ехать, Георгий Константинович задание изложил сжато:
- Поезжайте на вторую оборонительную полосу. Узнайте, чем заняты командующие и их войска, насколько серьезно готовятся... Всякие расхолаживающие моменты пресекайте.
Демин, понимая необычную щепетильность задания, поколебался было, хотел переспросить, каким образом это делать, но Жуков догадливо опередил:
- Для контроля любые способы хороши, лишь бы достигали Цели... Действуйте невзирая на лица. О всяких ненормальностях и отклонениях будете докладывать мне.
"Ну что ж, если требуют интересы дела, можно действовать невзирая", усмехнулся Демин.
Ехал он на вездесущем "виллисе" по проселочным дорогам, по полям. Было начало июля. В такую пору в центральной полосе России жара стояла несносная. Пыльные дороги и духота скоро изморили Демина. Удобнее было бы расстегнуть китель; но он, изнывая и томясь, не позволял себе этой дорожной роскоши.