– Конечно. Тащи всю нашу кухню и постели. Это распределит груз приблизительно поровну. И можешь нам подкинуть половину пива – из того, что осталось.
– С удовольствием! Сегодня так жарко, все время будет мучить жажда. А пивко прекрасно прохлаждает.
– Но почему обязательно пиво? – сказал Льюис, расстегивая рубашку. – Я окунусь.
Я перенес спальные мешки, матрасы, пиво, примус, кастрюли, сковородки и тарелки в байдарку Льюиса. Льюис, раздевшись, уже плыл в реке, высоко выбрасывая руки и демонстрируя свою могучую спину – он был похож на Джонни Вайсмюллера в старых фильмах о Тарзане. Льюис плавал так же хорошо, как делал и все остальное, легко преодолевал сопротивление течения. Когда он вернулся к берегу, его глаза сверкали от удовольствия и приятных усилий, затраченных на плавание; из воды торчала только его голова. Я стянул свой комбинезон и нырнул в воду. За мной тут же последовал Дрю.
Вода оказалась очень холодной, будто в ней только что растаял снег или лед. Но она была замечательно чистой, подвижной, так что казалось живой; при каждом взмахе руки она разбивалась как стекло, но потом сходилась снова как ни в чем не бывало. Я заплыл достаточно далеко от берега и почувствовал, как меня тянет течение. Подумал о том, что я бы с радостью прекратил сопротивляться ему, – я уже давно устал от всякой человеческой деятельности, от всяких усилий, особенно от моих собственных, – и позволил бы течению утащить меня, живого или мертвого, неважно куда. Но я поплыл назад к берегу, преодолевая мягкое, но настойчивое сопротивление. Подплыв к берегу, я остановился рядом с Льюисом, который стоял в воде по пояс. Вода плескалась вокруг него и расходилась рябью. Я рассматривал Льюиса, которого никогда раньше не видел полностью обнаженным.
Льюис не напрасно посвятил своему телу много лет. И когда он взглянул на меня, он увидел в моих глазах восхищение. Я никогда не видел раньше такого тела, даже на фотографиях культуристов, которые почему-то все кажутся небольшого роста, а их мускулы гипертрофированными. Рост Льюиса же был не меньше ста восьмидесяти пяти сантиметров, и весил он, я думаю, около девяноста килограммов; мускулы, пропорционально и гармонично развитые, плотно облегали его, а когда он совершал какое-нибудь движение, под кожей проступали вены. Он весь казался сложенным из отлично прилаженных друг к другу красно-коричневых кусков плоти, опутанных голубой проволокой. Вены проступали даже на его животе, и страшно было подумать, сколько приседаний и других соответствующих упражнений ему пришлось сделать, чтобы добиться таких результатов.
Он положил руку мне на плечо и пальцами взъерошил густые волосы, которые на спине у меня подступали прямо к плечам.
– Ну, что скажешь, Горилла Болгани?
– Мне казатся, Талзан говолить один, а думать длугой, – ответил я. – Мне казатся, Господин джунглей такой хитлый, как и Змей Гистах. Мне казатся, нам никогда не выблаться из лесу. Он пливодить нас сюда, чтобы основать новое цалство.
– Вот именно, – сказал Бобби, сидевший на берегу. – Царство Змей. К нам подплыл Дрю и стал на дно рядом с нами:
– Отличная водичка! Просто отличная! Никогда в жизни чувствовал себя так хорошо! Вода действительно освежает. Лучше и не опишешь это – освежает. Теперь я готов работать веслами хоть целый день. Бобби, ты тоже окунись.
– Нет уж, спасибо. Когда вы будете готовы, я и наш второй толстячок усядемся в байдарочку и поплывем себе. И будет она везти мытого и немытого.
Бобби сидел скрючившись, прижав колени к груди. Казалось, ему холодно только от того, что он смотрит на нас, покрытых гусиной кожей, и пытается сохранить тепло своего тела. Мои соски посинели и сжались, а мышцы живота стали подергиваться от холода, который взбирался из воды вверх по телу. Я вылез на берег и натянул свои комбинезон, еще влажный от пота. Голове было свежо и прохладно, а тело тут же нагрелось, и мне захотелось поскорее плыть на байдарке дальше, пока я снова не стал таять от жары.
Мы с Бобби подошли к нашей байдарке, и я стал раздумывать, что бы еще переложить в другую лодку. В конце концов, у нас остались шесть банок пива, мой лук, одна палатка и гитара Дрю – деревянная байдарка немножко протекала, а наша была более или менее сухой. Мы завернули гитару в палатку, залезли в лодку и оттолкнулись от берега.
Теперь байдарка вела себя на воде значительно лучше, и Бобби греб заметно увереннее. А может быть, он просто убедил себя, что чем меньше беспокойства он причиняет, тем быстрее нам удастся закончить путешествие по реке.
Довольно долго течение было относительно спокойным, и никаких проблем у нас не возникало. Мы делали поворот за поворотом, иногда прижимаясь к одному берегу, иногда к другому. Я старался держаться подальше от нависающих ветвей и склонившихся над водой деревьев. Река становилась шире, течение все замедлялось, и нам пришлось грести поактивнее, чем раньше. Вскоре течение настолько ослабло, что стало едва ощущаться, и когда мы переставали грести, чтобы передохнуть, мне казалось, что нас легонько тащит что-то невидимое. При этом поверхность воды оставалась совершенно неподвижной. Мы слышали какой-то отдаленный шум, приходящий откуда-то снизу по течению, но источник его постоянно отступал, и за каждым новым поворотом мы видели лишь еще один спокойный участок реки и лес, тянущийся вдоль берегов. Справа от меня мелькнула цапля; она летела впереди нас, поворачивая в воздухе то вправо, то влево, иногда нерешительно снижаясь к воде. Цапля исчезала за поворотом реки, а когда мы огибали его, она вылетала откуда-то из листьев и тяжело взмывала в воздух на своих длинных голубых крыльях, издавая хриплый крик; в нем не было ничего человеческого, но, казалось, присутствовала мука. Потом она делала в воздухе впереди нас величественный, красивый поворот и летела дальше, вниз по течению, редко и плавно взмахивая крыльями, концы которых почти касались воды, а под ними по воде бежала бесформенная и едва заметная тень. И так продолжалось довольно долго – мы успели пройти несколько поворотов по реке. И только потом, когда обогнули пятый или шестой, цапля уже больше не появлялась. Возможно, она улетела в лес, но я решил, что, скорее всего, она сидит тихо и незаметно где-то в кустах, готовая, если мы приблизимся слишком близко, снова взмыть, подавляя в своем длинном горле крик отчаяния. А потом, наверное, мы проплыли мимо, так и не заметив ее.
Без криков цапли тишина над рекой показалась еще более глубокой, а сама река тоже как будто становилась глубже. По мере того, как солнце взбиралось выше, зеленый цвет воды становился более темным. Скорость течения увеличилась, и каждый гребок посылал нас все дальше и дальше вперед. Я подумал, что если бы кто-нибудь бежал по берегу сквозь заросли, ему бы не удалось за нами угнаться.
Время от времени я поглядывал на лук, лежавший у моих ног, на две стрелы, вымазанные бытовой масляной краской. Лук, с мощной центральной частью, выглядел воплощением укрощенного напряжения; с одного конца стрелы спиралью опоясывали оранжевые оперения, а на другом заточенные на точиле наконечники поблескивали на солнце так, будто были сделаны из драгоценного металла. Я всматривался в лес, тянувшийся по обеим сторонам реки, надеясь увидеть оленя, большого самца, пришедшего к реке на водопой, и я был даже готов, если бы действительно увидел какого-нибудь зверя, совершить головоломный трюк, пытаясь натянуть лук и сохранить при этом равновесие. Надо же было хоть чем-то занимать себя, кроме гребли!
Мы проплыли по участку реки с глубокой, быстрой водой, а затем оказались на повороте реки, где река раздавалась вширь. По спокойной поверхности воды нас вынесло под сень каких-то огромных хвойных деревьев – я не знал, как они называются. Там стало темно и душно; казалось, плотно подступающие к воде деревья высасывают воздух из легких. Как будто по сигналу, мы с Бобби вытащили весла из воды и позволили реке нести нас туда, куда ей хочется. По ряби прыгали яркие, узкие как иголки пятна света – золотистые, жаркие, готовые вспыхнуть и выглядевшие настолько твердыми, что, казалось, эти золотые гвозди можно взять в руку и поднять с поверхности воды.