Никакого определенного желания не приходило; вокруг меня сгущался первобытный ужас, отсвечивая рефлексами на лезвии ножа. Я начал петь. Я пел популярную тогда песню в стиле фолк-рок. Я закончил пение и почувствовал, что ужас немного отступил. Я встал на ноги и выпрямился насколько мог.
И тут же на меня нахлынуло осознание всего того, что мне предстояло сделать. Я бы предпочел тащить его по земле, а не нести на себе, но догадывался, что если буду волочить его волоком, это займет намного больше времени. Поэтому я вставил нож в ножны, опустился на одно колено, взвалил его на плечи так, как учили меня делать в лагерях бойскаутов, когда нас инструктировали в оказании помощи пострадавшим во время пожара. Поднялся на ноги, почувствовал, что стал вдвое тяжелее, и двинулся через поляну. Обошел камень, который привел меня к убитому, продрался сквозь кусты, через которые немного раньше прополз в поисках подстреленного мною человека, и, шатаясь, направился к обрыву. Я чувствовал, как мой бок и левая нога постепенно увлажняются, потом вроде бы высыхают, потом снова становятся мокрыми. Тело убитого старалось загнать меня в землю, и у меня было ощущение, что если я сброшу его с плеч, я тут же, освобожденный от веса, взлечу. Пробираясь сквозь кусты, я вовсе не был уверен, что мне удастся дойти до обрыва. Деревья медленно расступались передо мной, ветви хлестали по лицу и раздвигались и, наконец, впереди, метрах в двадцати, я увидел, что деревья расступаются и открывается спокойное, наполненное солнечным светом пространство. До меня снова стал доноситься уже хорошо знакомый мне шум вечности.
Я опустил его на землю почти точно на то же место, где он стоял, когда моя стрела поразила его. Подошел к обрыву. Сначала я посмотрел вниз по течению – я боялся посмотреть вверх и обнаружить там все ту же пустоту. Но даже глядя вниз по течению, я уже знал, что пустота вверх по течению чем-то наполнена; в ней было нечто – как пятнышко на чистом листе. Я повернул голову – я должен был удостовериться, увидеть невозможное, – байдарка Льюиса сверкала на солнце, сверкала открыто и призывающе, двигаясь, как серая форель, выплывающая из камней. Я взглянул на убитого. Ты уже мертв, Льюис, сказал я, обращаясь к мертвецу. Ты и Бобби уже мертвы. Вы отплыли слишком поздно, вы сделали все неправильно. Мне следовало бы взять эту винтовку и выбить твои сраные мозги, Бобби! Ты вонючая жопа, Бобби, годная только на то, чтобы срать! Ты жирное ничтожество, Бобби, приспособленное только для игры в гольф в своем засраном клубе! Ты бы уже сдох – тебе нужно было бы сдохнуть, Бобби, как раз бы сейчас по тебе бы начали стрелять. Ты прекрасная мишень, ты плывешь медленно, ты сидишь так, что по тебе невозможно промахнуться. Если бы я не залез сюда и не сделал бы то, что сделал, ты плыл бы по воде брюхом вверх, с выбитыми мозгами, из тебя сочились бы остатки твоей крови... и Льюис, такой же мертвый, плыл бы рядом с тобой.
Я вернулся к винтовке, подобрал ее, и мое взвинченное, полубезумное состояние усугубилось, как только я прикоснулся к ней. Я подошел к обрыву, прицелился. Прицел упирался Бобби прямо в грудь. Давай, стреляй, сказал мертвец. Давай, давай, смотри, так здорово будет в него пульнуть. Но я отогнал от себя этот вой в голове – просто разжал пальцы и уронил винтовку на песок. В какой-то момент я действительно подумал, не выстрелить ли мне в воздух, чтобы привлечь внимание Бобби. Но я отшвырнул от себя и эту мысль, ведь звук выстрела наверняка напугал бы его; он мог бы тут же прыгнуть в воду, перевернув байдарку. К тому же, мне не хотелось прикладывать эту штуку к плечу снова. А искушение было велико – еще чуть-чуть и я бы выстрелил. И не в воздух. Нев воздух.
Я взял винтовку за ствол, раскрутил над головой и швырнул как можно дальше. Винтовка, тяжело вращаясь, полетела вниз, потом перешла в простое падение, медленно переваливаясь из стороны в сторону, и, наконец, ударилась о воду метрах в пятидесяти от байдарки. Я надеялся, что Бобби увидел ее падение и успел рассмотреть, что это винтовка, и понять, что дело сделано – мы в безопасности. Винтовка, падающая с неба, уже не могла выстрелить.
Сразу же после того, как она упала в воду, Бобби вытащил из реки весло, но не посмотрел вверх. Я вложил в рот большой и указательный пальцы и свистнул как мог громче; свист получился пронзительный, высокого тона. Но мне показалось, что свист мой, зажатый между стенами ущелья, все-таки затерялся в шуме реки. Я взобрался на самый большой камень у края обрыва и стал во весь рост. Потом я сообразил, что нужно не просто стоять, а как-то двигаться – может быть, повторять движения упражнений, которым меня учили еще на уроках физкультуры в школе. Ничего другого, что предполагало бы столько же движений руками и ногами, я не мог придумать. Мне казалось, что сейчас я развалюсь на куски, но я продолжал, приплясывая, размахивать руками. Наконец, Бобби взглянул наверх, и пустое пятнышко его лица осталось поднятым в мою сторону. Я дернулся еще раз, теннисные тапочки скрипнули по камню, рана рванула за бок, но радость приглушила боль – Бобби узнал меня. Я показал рукой – подгребай сюда, к скале, прямо подо мной. Он поднял весло, а потом медленными гребками с правой от себя стороны стал разворачивать байдарку к подножию скалы, на которой я стоял.
Я подошел к убитому, который валялся на боку – одна нога согнута, – и перевернул его на спину. Он лениво закинул голову и уставился в небо. В один глаз, когда я его тащил, наверное, ткнула какая-то ветка, и теперь он был замутнен, как жидкость, в которую налили грязного молока. А второй оставался чистым и голубым, покрытым изящным и необычным рисунком кровеносных сосудиков. Я увидел себя в этом глазу – крошечная фигурка, склоняющаяся над ним, растущая в размерах.
После того, как я тащил его на своих плечах, я мог прикоснуться к нему еще раз без внутренней борьбы. Я мог бы даже порыться в его карманах. Хотя меня по-настоящему и не интересовало уже, кто он такой, я подумал, что можно все-таки попробовать выяснить, кто же он, – может быть, это мне могло понадобиться в будущем. Я залез в один карман и вывернул его наружу – в нем оказалась какая-то пуговица, холодным кружком легшая мне на руку. В другом я нашел пять патронов большого калибра, и еще маленькую прямоугольную картонку, с отпечатанными на ней буквами – вроде визитной карточки. Мне пришлось разогнуться и повернуть карточку к свету, чтобы прочитать, что на ней было написано. Стоувэлл, почетный помощник шерифа графства Хелмз штата Джорджия. Это меня несколько обеспокоило, но не сильно; я вспомнил, что Льюис когда-то рассказывал мне, что в этих горах все – или почти все – были «почетными помощниками шерифа». Теперь меня беспокоило другое: если его посчитали достаточно заметной личностью, чтобы выдать такую карточку – или даже если кто-то просто дал ему свою карточку, – он, вероятно, был, как говорят, «человеком, хорошо известным в различных кругах общества», – что бы под этим ни понималось в графстве Хелмз. И, соответственно, его исчезновение не пройдет незамеченным. Я снова взглянул на него – он, даже для этого захолустья, выглядел таким ничтожным, что вряд ли его могли хватиться больше чем пара человек. И скорее всего, они тоже не будут слишком печалиться по поводу его исчезновения. Я скомкал карточку, скрутил ее между ладонями в шарик, потом развернул снова, разорвал на мелкие кусочки, снова скрутил их в шарик и швырнул с обрыва вниз. Шарик рассыпался в потоке воздуха; кусочки будто зависли в пустоте, потом разбрелись в стороны и медленно полетели вниз, вниз. Я отправился за стрелой, убившей этого человека и, подобрав ее, бросил – как бросают копье – с обрыва в реку. Затем поднял стрелу, покрытую моей собственной кровью, и отправил ее туда же. Потом пришла очередь лука, моей старой доброй катапульты. Поначалу мне очень не хотелось расставаться с ним – что, если его еще можно починить? А если нет, то все равно, мне хотелось бы сохранить останки этого лука до конца дней моих. Но, поразмыслив, я выбросил и его. Швырнул далеко и сильно.