— Годится.
— А как моя протеже?
— Ну, беру, беру. Тем более, в апреле-мае.
… Сейчас он увидел ее по возвращении из своего многодневного, на семнадцать суток, маршрута, увидел издали, за деревьями, еще сидя верхом — стройную, светлую, в золоченых босоножках, городского, чисто московского облика. И даже шатнулся как-то внутри себя. Она показалась ему нездешней, почти неземной. «Как-то она среди нашего-то…» — он дернул щекой.
За столом сел напротив и весь обед был разговорчив и шутлив не в меру.
— Молодые женщины прекрасны, но пожилые прекраснее их, — произнес с улыбкой чужие слова, глядя на нее в упор.
— Уолт Уитмен, — был вежливый ответ.
Точно, это была фраза из Уитмена. Окаста хмыкнул.
— Один-ноль, — засмеялся Мишка-радист.
Наутро он выехал с нею в ознакомительный маршрут к степным родникам. Конечно, с этим управились и до его прихода. Корниенко, тучный, бородатый, главный геолог, принял зачет по технике безопасности, дал представление о геологии района, посадил на лошадь. Но Окаста уже «завелся». Нынче же он раскусит этот орешек и узнает, что за птица залетела в его владения. И пока добирались до светлой долинной степи, знакомились с источниками в обрывах Хемчикской котловины, делали экспресс-анализы на радон, незаметно вглядывался в спутницу. Видел и первые трудности владения конем, и прямую, как дощечка, спину новичка-наездника, подсказал про стремена и шенкеля, пока, наконец, Астра, не почувствовала себя не на движущемся сундуке, где не за что держаться, а в спокойном кавалерийском седле, верхом на самой смирной лошадке геопартии.
И недоумевал.
«Ну, мила, да, глаза серовато-голубые с искринкой, кожа будто светится, ну, красотка, да. Но не настолько же… — ему вспоминался вчерашний вздрог. — Сколько, бишь, ей? Холостячка, не замужем. Следовательно…»
Наконец, повернули назад. Солнце стояло за спиной, готовое начать спуск за мятые складки предгорий. Справа тянулись обрывистые безлесые холмы, восходящие к скалистым вершинам горного массива Танну-Ола, слева, в степной долине, синели сквозь пойменные лозняки плоские изгибы мутноводого Хемчика. Было тихо, уже не жарко. Ее низкорослая выносливая лошадка и его вороной топотали рядышком по серой пыльной траве, покрывающей присклоновую равнину. При каждом шаге из короткой поросли брызгали трескучие краснокрылые кузнечики. Астра уже не отставала, как вначале, хотя в седле держалась с осторожностью и тою же «дощечкой». Короткие, по плечи, светлые волосы ее покачивались при каждом шаге коня.
Окаста безмолвствовал. Что-то не складывалось в четкий облик Астры Романцевой, не удавалось найти образ, слово, и он был раздражен.
Наскучив молчанием, она заговорила сама, с прежним вниманием удерживая равновесие.
— Это ваши стихи я читала в Лаборатории, Окаста Савельевич?
Он поморщился. Речь шла о стенной газете, зависевшейся в их коридоре, где среди рисунков и мелких, с копейку, фотографий, действительно, пестрели его начертанные вкривь и вкось колкие двустишия.
— Надеюсь, не понравились?
— Угадали, — она улыбнулась. — «А на старую ханжу мы наденем паранжу»… Это обидно.
Он усмехнулся.
— У вас проблемы с юмором.
— А вам нравится иметь врагов.
— Враго-ов? — дурашливо протянул он. — Богатая мысль! Сокровище! А вы боитесь врагов? А чего вообще вы боитесь?
— Вообще? — рассмеялась Астра.
Он прищурился.
— Что, слабó? — спросил небрежно и продолжал как бы между прочим. — В сущности, жизнь есть глубокая ирония во всем, вы не находите? Нас приводят сюда, не спросясь, и оставляют на произвол, ничего не обещая, а впереди у каждого — что? Во-от. А тогда зачем все это? Вы знаете? Нет? И все — нет. Но я… как живущий, я имею право знать, иначе все — бессмысленно, пусто, и смерть есть только смерть, как… вон тот камень есть только камень. Что? Вы согласны? Нет? Молчите?
В замешательстве она скользнула пальцами вверх по нестриженой лошадиной холке, дотянулась до сторожких изящных ушей и медленно опустила руку.
— Это так называемые «проклятые вопросы», — ответила она тихо. — Я не готова к такому разговору. Извините.
Окаста смешался. В груди расползалось едкое пятно.
— Виноват, — пробормотал уязвленно и пожал плечами, — как скажете. Размышляющие живут во тьме, неразмышляющие — в слепоте, вот и вся разница. Одно утешение, что через тысячу лет от нас не останется даже праха.
Лошадки старательно пылили вдоль ровного поката, впереди них путано и несуразно мельтешили длинные тени их ног.
«Блистать, блистательно, не для меня красы твоей блистанье» — просклонял он и крепко протер ладонями шею, лицо, царапая кожу мозолями, снимая напряжение на лбу и между бровями, потом жестко проерошил пальцами отросшие волосы (каждую весну он обривался наголо и выезжал в поле).