Зеркало вновь отразило пышное платье, сомкнутые губы, стопку посуды в тонких руках.
В комнате стало тихо. Сын сочувственно посмотрел на мать.
— Детский сад.
Она вздохнула. Ей было неловко за свою вспышку. Дочь была права, мать не могла не понимать этого взрослым искушенным умом. Сын и тут помог ей. Они были очень похожи, одно лицо, как говорится, и понимали друг друга почти без слов.
— Пришей мне эмблему, пожалуйста, — попросил он.
— Еще одну? Я же пришивала.
— Я теперь за сборную выступаю.
— О-о, — удивилась она. — Давно ли?
Вошедшая девочка взялась было за блюдо, на котором уже лежали чайные ложечки, салфетки, сметенные со скатерти крошки и фантики, но передумала и присела на стул, слушая их беседу, покачивая золотистой головой с прижатыми к щекам ладонями. Сама она еще не умела поддерживать разговор так уверенно и долго, как взрослые. Обида, как часто у детей, прошла, разве что на самом донышке оставалась едкая трещинка. На колени к ней прыгнула кошка.
— А знаешь, — говорил матери подросток, — я договорился на почте разносить телеграммы в рождественские каникулы. За деньги. Мы с Андреем ходили и нам не отказали.
— Попробуй, — кивнула женщина, — хоть на неделю. Мне нравится твой Андрей.
— Мне тоже, — произнесла Астра, отрешенно глядя перед собой. — У него такие чувственные губы.
— Какие? — оглянулись разом мать и брат.
Застигнутая врасплох, девочка растерялась, заметалась, покраснела как рак.
— Я… я хотела сказать «чувствительные», ну, крупные, чуткие, — залепетала она под их взглядами.
Зажав ладонью рот, Юрка вскочил, с грохотом уронил стул и выскочил в коридор.
— Я погоняю… на стадионе, — проронил оттуда, быстро выкатывая снегокат на лестницу. — Аська! Ду-ре-ха! Ха-ха-ха!
Солнце склонялось за соседнюю крышу, но лучи его по-прежнему озаряли занавеску, стол и стоящую на нем вазу с фруктами. Праздничной белой скатерти уже не было, ее заменила повседневная, расшитая ткаными узорами. Переодетая в деловой костюм, Екатерина Петровна сидела у трюмо и тонко подкрашивала глаза. Астра стояла напротив, опершись спиной о дверцу шкафа, виновато ловя каждый ее взгляд. Вид у нее был понурый, розовое платье словно обвисло на худеньких плечах.
— Мама, — тихо проговорила она, — скажи правду, кого ты больше любишь — меня или его?
— Обоих одинаково, — ровно ответила мать.
— Нет — его, — потупилась девочка, и стала ковырять туфлей треугольную щербинку на паркете. Пальцы ее закручивали в жгутики розовый шелк оборки.
Женщина отложила кисточку и привлекла ее к себе.
— А платье кому купили? А пирог испекли? Ну-ка, подумай… — она тепло приласкала дочку.
Та оживилась.
— Мамочка, пойдешь через двор — оглянись, я тебе рукой помашу. Я здесь стану, — она отбежала к подоконнику. — Оглянешься, да? Оглянешься, да?
… На лестничных маршах было сумрачно и тихо. В забранной сеткой шахте, постукивая на этажах, степенно двигался широкий зеркальный лифт, проем окружали четкие ярусы оградки, прикрытые полированными перилами. Женщина, одетая в светлую шубу и серые сапожки на каблучках, спускалась пешком, слегка касаясь перил рукой в перчатке. В этом освещении она казалась моложе, стройнее, деловитее. У яркого выхода достала из сумки дымчатые очки и устремленной походкой пересекла двор.
Цветок лазоревый
Оглянувшись, Екатерина Петровна торопливо раскрыла школьную сумку. Вот она, толстая тетрадь в синем переплете, личный дневник дочери. Что-то там новенького?
«… Как мне жить? Как?!! Ниоткуда никакой поддержки. Дома просто ужасно, в школе одни терзания. Почему Светка с мальчишками такая смелая, а я трясусь от страха и краснею, как рак. Меня никогда не любили. Вся моя жизнь — сплошная мýка, а сама я — плохой ребус, который никому не хочется разгадывать! Не могу больше!!»
— Опять. Что это с ней? Незаметно выросла, замкнулась, слова не добьешься, как чужая. Что за «мука» такая? Молода, хороша собой, одета на загляденье, а с собственной матерью на ножах… Сын, слава богу, совсем другой. В одной семье и такая разница!
«…Вчера в библиотеке увидела себя со стороны: взрослая девица, невеста, и ни капли уверенности! Такой меня никто никогда не полюбит. Если бы меня хоть немножко любили дома! Спасите меня, полюбите меня!!»
— Обычный семнадцатилетний бред, — нахмурилась женщина, постукивая корочкой тетради о ладонь, — кто-то виноват, кто-то обидел. Скорей бы прошли эти годы!
«…И последний рывок — стану геологом. В тайге, у костра, среди добрых и сильных людей я найду себя. Необыкновенно! Или опять не то? И самое страшное, что на дне моей души лежит моя судьба, смотрит глазами матери и брата и говорит „Все равно ничего выйдет, дуреха!“ Прочь, прочь, сделаю как решила!»