— У меня нет ключей к тебе, — рванулся он и ушел в палатку.
… «Они» налетели мгновенно и сокрушительно. Стиснув зубы, он лежал навзничь, а «они» крушили грудь, не оставляя никаких надежд.
…. Что Астра уже не соперница, Алевтина определила с первого взгляда. Переведенная из другого отдела с понижением за неуживчивость нрава, горячая, хозяйственная, очень способная, она ощущала себя слишком неуютно, чтобы не искать опоры на новом месте. Сейчас она уверенно раскинула сети.
Окаста пал сразу. Прихватил Алевтину и запас спиртного в свою палатку, и отключился.
Для Корниенко наступили черные дни. Экспедиция к приграничным участкам, целый караван, в который входили Астра и все рабочие, и который должен был возглавить Окаста, был уже готов, разрешение у пограничников получено, и вот бесценные погожие деньки уходили один за другим, и все рушилось грех сказать из-за чего!
И тогда, сообразуясь с обстоятельствами, главный геолог расписал Алевтине и радисту подробные руководства и отправился сам.
Окаста пил. Пил с утра, натощак, худел, чернел, становился страшен. Уже представлялось ему, что он тигр, гибкий и сильный, что идет по рельсам, и все стаскивает и стаскивает с них свой тяжелый полосатый хвост. Обыкновенная водка уже не брала, он мешал ее со спиртом. По небритым щекам от глаз к подбородку прочертились две изломанные черные морщины, со своей стрижкой он стал похож на уголовника. Подруга боязливо прислуживала ему, но все чаще уходила к себе. Стояла тяжелая позднеиюльская духота с яркими ночными грозами, артиллерийским громом и блеском. Такой же почти военный грохот не утихал и днем при полном солнечном сиянии. Окаста пил уже чистый спирт, он шел к своей точке. Новый бред разрастался в сознании, доисторическая память о краже заветных бирюзовых пластин из родового тайника. И страх, страх, иглы страха. И огни, огни погони сквозь частое черно-зеленое, и новый страх, ножевой, обливной, страх-глодание, страх-сквозняк по коже… И сбег, побег, бессильный бег сквозь гиблую черно-зеленую оплетающую траву.
Был светлый день, когда Окаста пришел в себя. Он лежал на боку, неудобно подломив руку. Вокруг валялись окурки, бутылки, грязный бумажный мусор. Тело ныло как от побоев. Он выбрался наружу. Перед глазами поплыли деревья, горы. После обжигающего ледяного мытья в ручье с солдатским тщанием он собрал и закопал обрывки и осколки, весь хлам внутри и снаружи, выбросил вон алевтинины шмотки.
— Чтобы тебя здесь больше не было, — и переставил палатку на свежее место.
Она обмерла. С пылающим лицом убежала в чащу, плакала, обнимала, целовала шершавые древесные стволы.
К вечеру другого дня в воздух взлетела зеленая ракета. Это вернулся караван, а с ним и ровное многосложное спокойствие от присутствия милых людей, работы, мыслей. Все успокоилось, восстановилось, окрепло. Но вечерком попозже в просвете палатки появилась Алевтина. Она пришла с добром, а он нагрубил ей, и тогда услышал такое, от чего кубарем покатился к самому подножью хваленого своего спокойствия. А он-то уже считал себя неуязвимым! Наступившая ночь стала ночью поражения. Вновь очутился он под обломками вчера еще стройного мироощущения, вновь дохнуло серьезом, о котором в последние дни стало как-то забываться.
Жажда простой чистой истины стала нестерпимой.
— О, шут, я сойду с ума!
В лагере еще спали. В «лисьих» сумерках перепархивали птицы, и роса клонила гибкие травы, а он пропадал-погибал, ощущая в себе свершающееся «ничто»… Как вдруг увидел «это», простое и чистое. Двое, ручной коршун, принесенный птенцом, подросший среди палаток, и лобастый матерый шоферский кот бесшумно бились у остывшего кострища; нависая тяжелыми крыльями, коршун уверенно теснил кота, а тот с беззвучным шипом пятился на трех лапах и часто, и больно цапал противника веером кривых когтей.
«Это же природа, природа…» — Окаста ощутил себя вернувшимся.
После обеда Корниенко собрал собрание. За столом, на пеньках, на траве под кроной лиственницы, откуда то и дело падали мелкие желтые гусеницы, разместилась вся геопартия. Время было ленивое, послеобеденное, кто-то лежал, кто-то чинил одежду, кто-то возился с ремешками упряжи. Лишь Алевтина отчужденно посматривала на всех с краешка скамьи.
Первым говорил Вехов: о хороших результатах половины сезона, о деньгах, которые уже в сейфе, о вертолете, который заказали для недоступных участков высокогорья, — после чего полулег на траву, опершись локтями за спиной, разбросав ноги в тапочках, в полнейшем спокойствии.