— Я боюсь.
— Чего?
— Боюсь, что он не одобрит обращения к медицине, увидит в этом измену, недоверие лично к нему. Ведь даже в книге его написано, что путем внутренних разборов многие его ученики излечили себя даже от рака.
— Тебе известны такие случаи?
— Ни одного. Даже напротив… — она замялась.
— Вот, лишний довод. Тина, милая, помоги себе. Жизнь дороже идеи. Кто мы такие, чтобы отвергать медицину? Там работают профессора поумнее нас с тобой. Лечат, ставят на ноги, продляют жизнь. Помогут и тебе.
— Нет, Астра. Спасибо за участие. Авось как-нибудь. Сама-то как?
— Ничего. Работаю.
— Получается?
— Кое-что, — Астра удержалась от откровенности.
… В фойе кинотеатра под стеклянными ограждениями были расставлены приборы изобретателя Коровякова. Круг интересов этого человека был широк, выставка заняла почти все помещение. Привлеченные афишей, на лекцию пришли заинтересовавшиеся жители района. И не знали, куда и смотреть. Окруженный молодежью, между рядами экспонатов медленно двигался В-нс, привлекая внимание своей внешностью: свалянной в две веревки серой бородой, темно-пульсирующими глазами, чистой русской речью, странно-доступной лишь тем, кто его сопровождал.
— Кто это? Кто это? — слышались голоса.
Кто-то даже пристроился было за его спиной послушать, но отошел с недоуменным видом. Ничего не понятно!
«Как он одинок!» — мелькнуло Астре.
Зрительный зал поднимался от сцены непрерывным амфитеатром. В-нс и его свита заняли невысокую середину, остальные разместились, где пришлось.
На сцену вышел изобретатель. Это был уже немолодой человек, коренастый, крупноголовый. Он работал и в Москве, и в Туле, усовершенствуя оружие, и один раз «целую неделю жил в оружейном замке` и все там понял». Все это говорилось устало, почти безнадежно, видно было, как измучен он непризнанием своих открытий. Он сказал, что времени вообще нет, сказал, что планеты трутся об искривленное пространство, и что одна из них вертится в другую сторону, и еще, еще, скромно, мудро, застенчиво.
В-нс слушал его, не отвлекаясь.
— Человек одинок в поисках истины, — тихо произнес он по окончании лекции, словно отвечая Астре, ее отозвавшейся душе. — Набрать таких и работать. Все понимает, не то, что вы.
Нарядная, в вышитом платье с украшениями, не в спортивном же костюме ходить в театр! Астра сбежала к сцене, чтобы рассмотреть приборы и самого Коровякова. Задумчивый, бедновато одетый, он что-то крутил, подбрасывал, заводил, и видно было, что мыслей здесь — на целую энциклопедию, но применить их без заинтересованной помощи ему не удастся никогда.
— Дайте мне ваш телефон, окей? — спросил у него один из молодых людей, окруживших стол. — Мне понравилась ваша лекция.
— И что вы мне нового скажете? — устало произнес изобретатель.
Молодой человек вытащил две визитные карточки, одну из которых протянул изобретателю, а на обороте второй приготовился записать его телефон.
— Я руковожу технической Компанией, мы смогли бы с вами договориться, — сказал он. — Я позвоню, да?
— Валяйте, — вздохнул Коровяков.
…Астра медленно брела по Петровскому парку.
… «Времени — нет» сказал этот человек, — думалось ей. — Моя детская догадка. Древние египтяне и гармоничные греки запрещали делить время. А сейчас оно набрало столь жесткую власть, что все мы стиснуты его обручами. Часы, минуты, секунды! даже малыши на сквере спрашивают: «Тетя, который час?». Зато каждые полгода без всякого почитания перешвыриваем туда-обратно целый час. Ужасно. И каждая часть дня набита «делом», общим для всех: с восьми до восемнадцати — любое производство с обедом посередине, с двадцати двух до семи — сон. Зато предрассветные, с четырех до шести, недоглядели, может, поэтому и работается так легко в этой неучтенке? А можно ли выйти из времени? Встать в сторонке: пусть себе идет то, что называют часами, и День с Ночью, и Солнце с Землей, а я буду с улыбкой приветствовать Великий поток!
Когда начинаешь учиться музыке вместе с ребенком, то не без грусти замечаешь, насколько снижена взрослая восприимчивость. То, что Проше давалось слету, Астре приходилось долбить и долбить на смех собственному сыну.
— Быстрее, громче, — кричал он, — здесь форте, а не пиано! Ага, мама, значит, я могу быть лучше тебя!
— Можешь и должен, — соглашалась она, — но до фантазии-экспромта номер четыре Шопена нам с тобой еще играть да играть.