По пути в город мы с братом, конечно, перекинулись парой-тройкой фраз, не более того, принимая во внимание то, как мне было паршиво. Перед нашим отъездом Дениз налила мне кофейку, чуть ли не единственное, что я смог бы в себя затолкать в такую рань, а вот Филип сожрал огромную миску пшеничных отрубей и семечек со снятым молоком, ну а племяши, снова засмущавшись меня, молча черпали ложками свои каши «Лаки-чармс» и «Фростед-флейкс». Очнулся я от сна лишь в тот миг, когда покрышки ударились о край бетонной площадки, отделяющей частную территорию парковки от общественной зоны улицы, которая оказалась наводненной народом – плотной темной массой плеч с шапками и пылающих лиц, дружно скандирующих что-то и напирающих на нас. Сначала я даже не понял, что здесь творится –подумал, что перенёсся в какой-то фильм ужасов, вроде «Вечеринка оживших трупов» или «Зомби на параде». Их лица с запавшими глазами и огнедышащими оскаленными ртами, лаяли на нас. – Живодёры! – скандировали они. – Фашисты! Убийцы младенцев!
С трудом пробившись через плотную толпу, как если бы мы ехали по узенькой тропинке в густой чаще леса, мы медленно пересекли тротуар и въехали на парковку, где Филип послал мне взгляд, прояснивший для меня все загадки – от горестных складок на лице брата и лишнего веса его жены до телефона, звонящего всю ночь напролёт, невзирая на все попытки смены его номера – это было войной. Я вылез из машины, чувствуя как колотится моё сердце, и когда морозный воздух, будто лезвием полоснул меня по лицу, я обернулся в ту сторону, где они стояли, сбившись у ворот в плотную аморфную массу – куда ни глянь, всюду народ. И вдруг они запели. Это был некий гимн, фарисейский религиозный Христофанатичный гимн, который пробивался сквозь гул дорожного трафика и густой морозный воздух с мощью артиллерийского орудия. Осмыслить всё это трезво мне было некогда, однако я почувствовал, как где-то внутри меня разгорается пламя праведного гнева. Но тут мне на руку легла ладонь брата, – Пошли, – сказал он. – У нас работы невпроворот, братик.
Тот день, мой первый день работы у брата, был для меня сущим наказанием. Конечно, я открыл новую страницу жизни и само собой хотел не только преуспеть, но и отблагодарить брата, судью и наше распрекрасное, милостиво-снисходительное государство, от которого я, хоть и будучи его подданным, такого подарка никак не ждал. Не питая никаких иллюзий насчет данной работы, я понимал, насколько она будет нудной и гнетущей, а также предвидел, что жизнь в семье брата станет для меня сплошной тоской зеленой, но я никак не ожидал, что меня будут обзывать «убийцей младенцев». Брехун, воришка, торчок – на такие прозвища мне иной раз откликаться случалось. А вот «убийца» – совсем другой коленкор.
Обсуждать всё это Филипу было некогда. Он пахал как заведенный. Скакал по клинике, словно гимнаст на параллельных брусьях. В девять утра он познакомил меня с двумя его партнерами (вторым доктором и одним консультантом, обеими женского пола и несимпатичными), затем – с его секретаршей, медсёстрами Цинь и Хэмпфилд, и неким Фредом. Последний был тучным кроликоподобным парнем лет тридцати с рыжеватыми усами и космами того же цвета, растущими из головы во все стороны. Формально его должность называлась «технолог», хотя самыми технологическими его операциями, насколько я заметил, были заборы крови и мочи для анализов и гадания над ними в поисках признаков беременности, гонореи или ещё чего-то пострашнее. При этом ни один из них – ни Филип, ни медсёстры, ни консультант, ни даже Фред – не хотели дискутировать о том, что происходило на дальнем краю парковки и на тротуаре перед фасадом, о тех зомбированных фанатиках с плакатами – да, теперь уже они были с транспарантами, лозунги на которых я мог прочесть из окна: «АБОРТ–УБИЙСТВО», «НЕ УБИВАЙТЕ ЭМБРИОНОВ» и «Я УСЫНОВЛЮ ВАШЕГО НОВОРОЖДЕННОГО». Но всё это беспокоит персонал клиники не более, чем июньская мошкара или декабрьский ринит. Или во всяком случае, они ведут себя таким образом.