Я попытался вызвать Фреда на разговор на этот счёт, когда мы с ним присели в перекусить подсобке. Нас окружали колбы, наполненные формалином и ещё какой-то мутной хренью, поблескивающие мойки из нержавейки, стеллажи с пробирками, справочниками, картонными коробками, битком набитыми образцами лекарств, шприцами, марлевыми тампонами и всеми остальными медицинскими принадлежностями. – Так что ты насчет всего этого думаешь, Фред? – спросил его я, тыкая в окно сэндвичем с беконом и швейцарским сыром, сварганенным для меня Дениз в потёмках раннего утра.
Фред, склонившись над газетой, решал акростих-головоломку и то и дело цыкал зубом. Завтракал он разогретым в микроволновке буррито (кукурузная лепешка с завернутой в неё смесью сыра и чили-соуса), который запивал литром газировки из корнеплодов. В ответ на мой вопрос, он бросил на меня удивленный взгляд.
– Я об этих митингующих христофанах, что там на улице. Это у вас так постоянно? – и, чтобы он не подумал, будто я струхнул, как бы в шутку добавил: – Или это я такой фартовый?
– Они-то? – Фред с помощью носа и верхних зубов скорчил на лице некую кроличью гримасу, как если бы он нюхал воздух. – Да кто они такие? Никто и звать никак.
– Серьёзно? – усомнился я в надежде добиться от него каких-то подробностей, некого объяснения, способного утолить это гадкое ощущение вины и неудобства, которое укоренялось во мне всё утро. Эти парни записали меня в убийцы ещё до того, как я переступил порог клиники, и слышать такое мне было больно. Ведь они были неправы. Не был я никаким убийцей младенцев – я был лишь младшим братом своего старшего брата, я просто пытался начать всё сначала. Да и брат мой также не был убийцей младенцев, он просто исполнял свои служебные обязанности, только и всего. Блин, ведь кто-то же должен был их исполнять. Вплоть до этого момента я как-то не удосуживался обмозговать данную тему, поскольку мои девчонки, когда они у меня ещё были, сами заботились о противозачаточных средствах и фактически никогда не заводили разговоров о них, хотя как по мне, то мир и так был уже переполнен как детьми, так и взрослыми, в частности сальнолицыми христофанатичными придурками, готовыми кидать направо и налево предъявы. Разве они не могут найти себе занятия получше – поработать, например? Впрочем, Фред едва ли мог помочь мне. Он лишь вздохнул и, куснув убывающий рулон своего буррито, изрёк: – Ничего, привыкнешь.
Я ломал себе голову об этом до самого обеда, после чего из-за трудностей смены часовых поясов, а также и общего наплыва неприятностей мой мозг совсем одеревенел и я позволил телу взять над ним верх. Я отдраивал пробирки Клороксом, наклеивал на них бирки и расставлял полные пробирки на стеллажи, стоящие вдоль стен. Стоя бок о бок с Фредом, я наблюдал, как он выдавливает из пипетки капли анализов мочи на полоски лакмусовой бумаги и делает записи в журнале регистрации. Мой белый медхалат становился всё более грязным. Каждый раз, когда я входил, и бросив взгляд на зеркало над мойками, видел там свое отражение – изобличенного чокнутого учёного, занятого умерщвлением эмбрионов, а по совместительству мойщика пробирок и анализатора мочи, то я отпускал в свой адрес иронический смешок. Наконец на улице начало темнеть, Фред ушёл, а мне выдали швабру и резиновый ракель. И вот примерно тогда, когда собравшись было устроить себе перекур перед единственным в подсобке окном, я поймал взглядом одну из наших самых запоздалых сегодня пациенток, спешащую по тротуару локоть о локоть с женщиной средних лет, хмурое лицо которой прямо-таки кричало: «Это моя дочь!»
Девушка была лет шестнадцати-семнадцати с бледным как мел лицом. На ней был белый мешковатый пуховик «аляска», который надежно скрывал всё, что было внутри него. Выглядела она напуганной, губки стиснуты, а глаза устремлены вниз перед собой. На ногах у нее были черные лосины, словно бы выросшие из нижнего отворота её пуховика, а также белые меховые полусапожки, напоминающие комнатные туфли. Наблюдая, как она на своих гибких тростинках-ножках плавно скользит через мертвый ландшафт и как капризно-обиженное выражение на её бледном личике придаёт ему какой-то особый шарм, я обнаруживаю, что это шевельнуло во мне нечто давно погребенное под кучей порошка шероховатых желто-белых крупинок. «А что если она просто пришла на медосмотр, – предположил я, – и всего-то. А может, у неё только возникло половое влечение или она задумалась об этом, а её мать решила предупредить последствия». Как бы там ни было, мне хотелось верить в эти мои версии. Взирая на эту девочку с её лёгкой изящной поступью и потупленным взором, наполненным смесью ужаса и надежды, мне совсем не хотелось думать об ожидающих её «процедурах».