— Дело не в глубине! — возразил Иван Саввич, распрямляясь. — Дело…
— А что там, Саввич, будешь ты толковать! — Ивантий отложил челнок и нитки. — Давай начистоту! Бывало, и науки не надо — черпали рыбу ведром. Под окнами у Набатова ловили ее в несметности. Отъедут мужики на сто сажен от берега… а рыбы!.. Воткни весло — стоймя стоит. А как пошли с этими керосинками в озеро, — он зло постучал кулаком в палубу, — так рыбка–то и подалась… Тю–тю! Вот, говорят, в Финском заливе ее тьма–тьмущая стала. Откудова? От нас, через Неву ушла, керосина испугалась, задушил он ее.
— Не серьезно это, обывательщина, — возразил Иван Саввич.
Пока Ивантий держал свою речь, он забросил за борт брезентовое ведерко на веревке, окатился с головы до ног свежей, прозрачной, как горный воздух, ладожской водой и стал растираться мохнатым полотенцем.
— Не серьезно, — повторил. — И в Финском заливе траулеры ходят. На Севере тоже: в Белом море, в Ледовитом океане — сплошь траловый лов, а рыбы там что–то не уменьшается.
— Сравнял! Там моря, там океаны. В них керосин да мазут — капля! Не почуешь! А у нас озёрко — в берегах кругом.
— Хорошенькое озёрко! — воскликнул Иван Саввич. — Величайший пресноводный бассейн Европы. Разговоров о нем, может быть, не так много. Не в пример, скажем, как о Женевском озере. А что оно, Женевское–то озеро! Ладога в двадцать четыре раза превосходит его по объему! А ты говоришь: озёрко!
— Разболтался, Ивантий! — поддержал Ивана Саввича с мостика Алексей.
Капитана задело высказывание сетеплёта о размерах Ладоги. Сам он свое родное озеро в мыслях называл морем, сравнивал его с Байкалом, площадь которого равна территории Голландии, и еще в школе высчитал, что по величине Ладога не больше чем в два раза уступает Байкалу. Вот она какая! А тут на тебе — озёрко! Зловредный старикашка этот Ивантий, сам понимает, что чушь мелет, а вот только бы перечить.
— Ты меня цифирью не спугаешь, — возражал зловредный старикашка Ивану Саввичу, за стуком дизеля не услыхав замечания капитана. — Кубометры, километры! Это я и без тебя знаю. Ты мне рыбку покажи, ее — матушку.
— Я в лес, ты по дрова.
— Ты влез, а там вдова! — вызвав взрыв смеха, срифмовал Ивантий. Даже капитан не удержался, ушел, заперся в рубке.
Ивантию ловко подвернулся на язык знаменитый случай, происшедший с Иваном Саввичем в один из субботних зимних вечеров.
По субботам, как то и положено из древности, все Набатово парилось, разминало кости в дымных домашних баньках. Ивана Саввича пригласил однажды к себе в баню Сергей Петрович, колхозный председатель. Пошел Иван Саввич, да ошибся огородом (бани все на один манер — бревенчатые, с камышовыми кровлями, черные от дыма), — попал в соседскую. Разделся, честь по чести, сложил вещички в предбаннике, зашел в пар, полез на полок. Что Сергея Петровича нет — не удивился: придет, решил. Хлестался веничком, пыхтел от удовольствия. И вдруг — как завизжало у него над ухом, как заорало, будто жизни кого решали. Глянул: в пару голое перед ним маячит, пышное такое, розовое, и орет: «Да как ты, нечистик, сюда затесался? Да для тебя, что ли, топили!» Узнал, до холодного пота испугался: Марфа Дубасова! Не туда попал, значит. Хотел объясниться — ничего не получилось из объяснения. Принялась Дубасиха лупить его мокрым веником по голове, по плечам, по всем, какие ни подвернулись под веник местам… Кое–как в предбанник выбрался, но и оттуда злая бабища его вытолкала, одежду повыбрасывала следом на снег. Уж до того рассвирепела, дальше некуда. Подбирал одежонки, прыгал на снегу. Тут, конечно, ребятишки набежали, бабенки из–за изгородей выглянули, — пошел звон по селу…
Вот о чем напомнил Ивантий ядовитой рифмой своей, и долго хохотала бы команда, если б капитан не крикнул через медный раструб в моторное отделение:
— Тихий!
Затем:
— Самый тихий!
И в третий раз:
— Стоп!
«Ерш» серым высоким бортом сближался с двумя карбасами, плясавшими на разведенной его форштевнем пологой волне.
Оба карбаса завалены мережами, но рыбы не видно, укрыта брезентами.
— Здорόво, батя! — крикнул Алексей, вновь появляясь на мостике.
— Здоров, здоров, капитан! — ответил сидевший на руле переднего карбаса старик с седой бородищей, раскинутой во всю грудь. Глаза его, серые, в нахлестанных ветром припухших веках, глядели из–под надбровий невесело, даже зло.