Вздыхает дед. Прошло. Минуло. Ивушка тридцатилетняя шумит над Дуняшкиной могилкой. Была семья, рассыпалась. Была сила, растратилась, — и диво ли! — девяносто лет на свете. Поймает кого из ребятишек, копошащихся вокруг, вопросы начнет задавать: чей, как зовут? Поймал вот так раз одного. «Как звать?» — говорит. «Антошка!» Удивился дед. Мял, тискал вырывавшегося мальчонку, — запомнил. Как увидит теперь, разглядывает, раздумывает. Один Антоша сработался — другой растет, лобастенький, в плечиках широконький — силенка будет, рыбак будет.
Теплели дедовы глаза при виде рыжеватой нечесаной головенки будущего рыбака Антошки. Антошке — лет девять, в школу одну зиму уже отходил, рыбачить начал. Дружбой с дедом он не гнушался. Дед о рыбьих повадках ему рассказывал, удочки вместе ладили, поплавки из тростника. Рыбак рос, — это правильно размыслил дед, но в одном была ошибка: вряд ли маленький Антошка пойдет в озеро на карбасе, вряд ли мережи будет ставить на дедовских заколах. Корабли большие на уме у паренька, траулеры высокобортные, узкие, серые, что миноносцы. А он сам — капитан, как дядя Леша, в кителе с ясными пуговицами, фуражка с капустой…
В воскресенье сидели они, дед да мальчонка, на лавочке в огороде. Рассуждали о сомах: может ли сом человека проглотить? И вдруг сам дядя Леша предстал перед ними во всем своем праздничном великолепии. Дед даже ладонью прикрылся, — ослепил его белый, в лебединое крыло, китель с пуговицами что золотые десятирублевики. Антошка маленький и вовсе замер, забыл и о сомах, и о переметах, и о подводных камнях–лудах, на которых поздней осенью, под ледостав дорогая рыба–сиг икру мечет.
А дядя Леша только приложил руку к козырьку.
— Здравия желаю, товарищ адмирал! — крикнул он деду громко, хотя тот на ухо и не жаловался. — Батя дома?
Алексей единственный среди Ворониных мужского пола ушел из отцовского гнезда, жил на усадьбе моторно–рыболовецкой станции, в желтом с зеленой крышей домике из двух комнат с кухонькой. Переселилась туда и незамужняя его сестра Катя, учительница. Тише там, к урокам удобней готовиться. Да и Пудовна ее тайно уговаривала: «За Лелькой приглянешь, дом без женского глаза — сирота. Поживи, пока не женится». Отца маленько обижало, что сын в отдел пошел, но старик смирялся: как иначе — капитан! Дела всякие, сурьезные…
Сын навещал отцовский дом часто, и хотя был он капитан, «Алексей Кузьмич», а встречали его по–прежнему, как Лельку: младший.
По знакомой крутой лестнице, ступени которой не раз были пересчитаны в детстве, его костистыми боками, Алексей поднялся на второй этаж. В чистой, оклеенной обоями, залитой солнцем кухне, в которой обыкновенно и обедали за большим крепконогим столом, покрытым цветной клеенкой, над черным чугуном колдовал Кузьма Ипатьич. «К ухе подоспел», — догадался Алексей.
Варку ухи старик Пудовне не доверял, считал, что рыбу женщины только портят, — ни изжарить, ни сварить ее как положено не умеют. Сам он варил уху хитро. Сначала приготовит навар из ершей; ершей выбросит, в густую и прозрачную, как чистое подсолнечное масло, жидкость опустит отборных окуней. Бросит туда же ему лишь известные коренья, привезенные с ладожских островков. Стережет время, чтобы рыба не распарилась, не разварилась — вкуса бы не потеряла. Крышку с чугуна снимать не велит — дух чтобы не пропадал.