ты пробьёшься наружу — я верю
в беспокойную силу
упрямых подпочвенных вод.
Пузырьками стеклянными
мокрые травы одеты.
Между ними скользнув,
ты уже заблестел вдалеке.
Одного не пойму:
по каким непонятным приметам
ты так точно находишь
прямую дорогу к реке?
Обучи меня этому —
песням твоим я рассказам.
золотое терпенье
и силу свою подари,
чтобы в трудном пути
мне с дороги не сбиться ни разу.
...Говори, говори.
* * *
Мысль входит в мир
любыми формами,
лишь бы восприняли
и поняли:
спрессованная
в виде формулы,
развёрнутая до симфонии.
Неважно, как она изложится:
строкой певучего гекзаметра,
металлом
выльется в изложницу
или бетоном
ляжет намертво.
РОЖНОВСКИЙ МЫС
Ещё не вечер,
но уже не полдень —
лиловый сумрак бродит по лесам.
Закат во всех подробностях
исполнен
как бы дотошной
кистью палешан.
Обнажены
в короткий час отлива,
блестят тонкозернистые пески.
А наверху,
над кромкою обрыва,
берёзы приподнялись на носки.
Им видно:
за своё названье споря,
тугой полупрозрачною стеной
то вдруг отступит
Рыбинское море,
то грянет двухметровою волной.
Здесь можно
заглядеться и забыться,
молчать, курить
и не считать часов.
Садится солнце
за Рожновским мысом —
прообраз вечных Алых парусов.
* * *
Милый край
с берёзками у дома...
Говорят, что после сорока
мир воспринимаешь по-иному:
тусклыми глазами старика.
Говорят,
что заглушает копоть
беспокойный огонёк души.
Умудренья бородатый опыт
скажет потихоньку:
— Потуши...
Осторожной следуя подсказке,
обретёшь спокойствия права,
но поблекнут
запахи и краски,
вымрут задушевные слова.
Потускнеет
яркая планета,
разучившись радугой гореть.
Будешь жить
под тяжестью запрета,
ничему не удивляясь впредь.
Мир благоразумных равновесий,
чувство меры,
трезвости,
стыда
за безумство юношеских песен —
вот как начинается беда!
И тогда,
хоть сорок лет осталось,
сорок, заколоченных в покой,
знай, что это
постучала старость
тёмной, равнодушною рукой.
Радуясь, любя и негодуя,
даже час,
в который на асфальт
от разрыва сердца упаду я,
не желаю старостью назвать.
Потому, что даже в этот вечер
нипочём я не закрою сам
глаз моих,
раскрывшихся навстречу
жизни беззапретным чудесам.
* * *
Весна здесь ни при чём,
она ещё младенец,
не сбросивший
пелёнок белизны.
А беспокойства
никуда не денешь,
на этот раз
оно не от весны.
Без объяснений, без причин,
а так бы —
рукой с перрона
только мне махни —
смотреть в окно,
обкуривая тамбур,
как город весь распался на огни.
На дым смотреть,
тягучий и белёсый,
покорно отползающий назад.
Секунды,
как петарды под колёса,
ложатся без расчёта на возврат.
И нет тебя.
И неизвестно – где ты?
И только путь-дорога далека...
Издалека,
как бы с чужой планеты,
зовёт сигнал путейского рожка.
ДЕСЯТЫЙ ВАЛЬС
Евг. Колесниковой
На самом утре
жизненных дорог
шли облака
с цветистыми краями.
Шопеновского вальса ветерок
летел по лёгким
клавишам рояля.
Смешно,
что я полжизни берегу
тебя такой,
как в первый день потери.
Что жизнь прошла —
поверить я могу,
что ты прошла —
я не могу поверить.
Пока я жив,
ты будешь всё такой —
немеркнущей,
единственной в природе,
с застывшею на клавишах рукой,
с тоскою
нерассказанных мелодий.
И до конца
моих земных дорог,
богатых болью,
дружбой, именами,
шопеновского вальса ветерок
пусть кружит пыль