моих воспоминаний.
* * *
Не знаю, сколько ты ждала,
а, может, не ждала нисколько.
Но ты единственной была,
одна была, одна лишь только.
Но время — страшная беда —
оно свинцом на сердце ляжет,
и если скажет: навсегда,
то навсегда об этом скажет.
Листались горькие года,
летели яростно навстречу,
а ты исчезла навсегда,
я никогда тебя не встречу.
И не осталось ни следа —
одна тоска, одна лишь мука.
Ты понимаешь:
никогда!
Какая долгая разлука!
* * *
Я не хочу тебя забыть...
Но с каждым днём (куда же деться?)
упрямей прячется за быт
тобой обманутое сердце.
Я не считал в разлуке дней,
здесь даже час приносит муки,
но с каждым часом холодней
твои протянутые руки.
И вот письмо, где ты не та,
в нём равнодушье поселилось,
за каждым словом пустота,
и поцелуй звучит, как милость.
Слова любви в твоих строках,
как полный вдох перед удушьем.
Я разгадал твой тайный страх
перед идущим равнодушьем.
А он придёт — нежданный час.
Поймём с натянутой улыбкой,
что всё, скрепляющее нас,
лишь было горькою ошибкой.
Не бойся! Есть всему черёд.
А жизнь, быть может, интересней,
лишь оттого, что все пройдёт:
любовь, и молодость, и песни.
И НЕТ КОНЦА
…Будут ливни, будет ветер с юга,
Лебедей влюблённое ячанье.
(Последние строчки Э. Багрицкого)
Кто сказал,
что будто бы случайна
жизни нескончаемая вьюга —
лебедей влюблённое ячанье,
грохот ливней,
тёплый ветер с юга?
Мы травою были до рожденья,
радугой,
лесными сквозняками
и в гордыне самоутвержденья
сотни раз,
погибнув, возникали.
Студенистым сгустком протоплазмы
собирались
в корчевой водице,
чтобы вновь
дыхательною спазмой
в этом шумном мире возродиться.
Чтобы застучало
сердце туго,
чтобы вновь — и радость и печали,
снова ливни,
снова ветер с юга,
лебедей влюблённое ячанье.
И опять,
взлохмачен и неистов,
ты нальёшься беспокойной кровью.
Пеночки двухоборотным свистом
грянешь
по лесному Подмосковью.
Среди трав,
до лаковости мокрых,
среди звёзд,
зелёных и высоких,
молнии пронзительный автограф
впишется в твои тугие строки.
Море,
как бессонница, нахлынет,
ветер прозвенит
по струнам просек...
День придёт —
и ты на половине
строчку недописанную бросишь.
В старом кресле
грузно оседая,
ты рванёшь рубахи тесный ворот.
За окном
мигнёт огнями город,
голова опустится седая…
Улыбнёшься тихо,
без испуга
и пожмёшь тяжёлыми плечами.
Вечны ливни,
вечен ветер с юга,
лебедей влюблённое ячанье.
ВОКЗАЛЫ
И всё, что жизнь нам показала,
теперь как будто и не страшно.
Сороковых годов вокзалы
остались
в дне позавчерашнем.
И там, в прокуренных столовых,
на наши нужды отвечая,
нам отпускали без талонов
короткий сон
над кружкой чая.
Стояла ночь,
как изваянье,
и листья хлопали в ладоши,
слепой парнишка
на баяне
играл про синенький платочек.
И бабы слёзно голосили,
и сквозняки ползли по залам…
Как будто сразу
пол-России
сошлось в разрушенных вокзалах.
Воспоминанье беспокойно,
как кровоточащая рана...
Нам вспоминать об этом больно,
нам забывать об этом —
рано.
* * *
На исходе северное лето —
по десятку видимых примет.
Весь одет в парной туман рассвета
август —
хлебосол и густоед.
Осень, ветровая и рябая,
явится, немного переждя,
по сгоревшим листьям барабаня
нахлыстом ядрёного дождя.
Я пока ещё в неё не верю.
Всей упрямой силой естества
на последнем солнце огневеет
яркая, чеканная листва.
Как грибник
заправского закала,