Всадника знали Жоржем, и потому после запрещенного свекровью Егорушки Зиночка назвала мужа Жоржем. Конечно, и это не разрешили. Но начали уже в Зиночке зарождаться упрямство и принципиальность, и со свекровью она не поладила вовсе. Но если бы беспристрастно рассудить, кто кого больше заедал впоследствии, Зиночка или свекровь, то нужно было бы признать, что Зиночкин тихий нуд и опущенные руки были хуже румянца гнева и выкрикиваний свекрови.
Года три так прошло черт знает в какой тоске и безделье, за спорами об именах, даже крестьяне не бунтовали у них в уезде ни разу. И все еще была похожа Зиночка на девушку, ожидающую в родительском захолустном именьице заезжего счастья.
Умерла свекровь, намекая, что ее доехала Зиночка своим бесплодием и ленью, и, как назло покойнице, спустя год родился Георгий, и только порозовела Зиночка, пополнела и начала хлопотать, конечно без большого толку, но все же — цесарок там накормить, индюшат, сына, как выяснилось, что Георгий — болезненный и требует ухода дни и ночи. Отец говорил, что Георгий здоров, и с четырех лет сажал на лошадь. Зиночка плакала, глядя на бледного, большеголового Георгия в пикейной кофте с широким воротничком, зачарованно, как с края пропасти, глядящего с шеи лошади вниз.
Ходил к Георгию учитель из сельской школы с огромной черной шевелюрой и нехорошими, без блеска, глазами, намекал, если его оставляли пить чай, что нужно бы изучать украинский язык, и потом уезжал на велосипеде в соседнее село, вез за спиной гармонику, скрывающую, вероятно, крылья любви, потому что как на такой безлошадной дряни можно было ездить (вопрос няньки).
Скучно было мужу Зиночки с Зиночкой. Ах, проморгал он тоже румяную Элю в матроске из уездного города, дочь исправника, а ведь даже обхаживал в свое время с намеками, что совместно можно сахарный заводик поставить…
Грянули солдаты сапогами об ободки телег, подперли козырьки чубами, поехали на вокзал, написали мужу Зиночки забытые полковые товарищи, уехал муж Зиночки, и никто не сажал больше дрожащего Гошку на лошадь. А звали единственного сына Зиночки Гошкой из принципа. Окрестила его так нянька, и Зиночка, споря с ней, не переменила и сама отчетливо произносила «Георгий», хоти можно было вполне вернуться к Егорушке, и казалось ей, что, конечно же, у няньки должен быть, как у всякого человека, свой взгляд на это имя.
И никто не надоумил Зиночку в это страшное время, когда билися где-то ее муж, брат и кузены помолиться как следует светлому легкому всаднику заносящему невесомую пику над кровожадной смертной пастью.
Что же там дальше говорить? Отец Егор спасал положение, ездил, продавал, хлопотал, паковал, стонал по ночам, вывозил, давал Зиночке расписываться. Сделали крюк по России, смотрели в окна вагона, как горят чужие стога (свои были проданы), сели на пароход с нянькой и в одной тесной каюте доехали до Цареграда. Весь путь до парохода с ними проделал Славка, где-то по дороге сделал Зиночке предложение: я всегда тебя считал поэтической женщиной (может быть, глядя на пылающие стога), Зиночка предложение из жалости приняла, но Славка умер за неделю до отхода парохода, почему-то, несмотря ни на что, — неожиданно.
Отошел пароход, на палубе бодро говорили: через два месяца вернемся. Зиночка заболела. Впрочем, болели многие — испанкой. Болела поясница, и тошнило от пресных белых галет. За много лет земной разлуки приснился Зиночке Жорж, живой и вполне здоровый, едущий за пароходом по воде на лошади. Между больших копыт по серебристому полю мелькала, похожая на черных виляющих кротиков, зыбь, Жорж махал веткой, и ветка расплывалась, как лиловый пароходный дым. Что этот сон значил — неизвестно. Возможно, что Жорж жив и тоже эмигрировал за границу.
* * *
Это рассказ о первой несчастной любви пухлого мальчика Георгия к девочке, грузинской княжне.
У Нины не было няни. Она сама ходила вниз с горы покупать хлеб, рыбу, маслины и помидоры. Про нее говорили, что ее вышивки покупают в Константинополе англичане и что она сама себе подрабатывает на маслины. Уже все знали, что княгиня бедна и что купила она французские франки в небольшом количестве: некому было посоветовать (а за романовские рубли, сами знаете, что дают), что, разумеется, под Г… у нее имение, и в Х… — дом, и где-то конский завод, и что, когда все отдадут, Тамара — невеста будет хоть куда, но что пока трудновато.
Тесно было жить на острове Халки. Народ ходил посреди раскаленных улиц и громко разговаривал. Русские только еще начинали проявлять свою знаменитую способность говорить громко про встречных все, что думают, считая всех за туземцев, и уже бывали обиды и недоразумения на этой почве.
На пристани и на набережной ловили рыбу волосяной леской, без удилищ, намотанной на пробку, и ничего — рыба, несмотря на гам, ловилась. На бережках, вокруг острова, лежали дохлые козы, собаки, отбросы в коробках из-под консервов, шлифованные камни и битая посуда. Если дело шло к дождю, как сыпь, появлялись на всех камнях морские улитки. Если все было благополучно, место улиток занимали раки-отшельники в раковинках конусом, и на них-то лучше всего клевала местная рыба.
Это все Георгий с нянькой сразу изучили и даже половили рыбу: нянька поймала зеленого гада в красной шапке с фестонами и прямо затряслась с непривычки…
АСЯ
В седьмом бараке, напротив церкви, жили бельевые дамы. Их было множество. Весь день они работали в бельевой, внизу гимназического лагеря, бок о бок с баней, штопая, тачая, латал, рвя. За работой они болтали и сплетничали. Они знали все. Любовная жизнь лагеря в их устах оборачивалась бог знает чем: дном, порнографией, детективным романом, а иногда вдруг, неожиданно, розовой водой. Делились они между собой по сословиям, по воспитанию, по каким-то бывшим успехам. Те из них, которые были подобрей, боялись слово сказать, принять участие в извержениях желчи, яда и ехидства.
Когда нас, во время каникул, за что-нибудь наказывали, то посылали в бельевую, в распоряжение дам. Раз я попала туда с Элей Шмариной за то, что мы понадевали себе ведра на голову и, барабаня кулаком по этим каскам, ходили по лагерю. При этом мы дудели, как выпь, и сталкивались с жестяным грохотом. Из-под ведер мы не могли увидеть директора, а он нас увидел и застучал на нас ногами.
— Снять ведра, — крикнул он. — Что это за мерзость?
Опознав нас, директор спросил, откуда ведра. Ведра принадлежали садовнику — чеху. Директор велел их вернуть и сразу же, вслед за этим, идти работать в бельевую.
— Вы одурели со скуки, — констатировал он. — Вам нужна работа.
В бельевой было душно и парно от близости бани. Дамы сидели отталкивающей группой, как купчихи в советском фильме «Гроза», томились без духовной пищи. Наш приход их возбудил чрезвычайно.
— Ах, — сказали они, — работа вам всегда найдется. Вот носки шестого барака. Штопайте сколько влезет. А за что вы сюда попали?