Читать онлайн "Избранная проза и переписка" - Головина Алла Сергеевна - RuLit

Ваша Алла.

Недатированная открытка без адреса, видимо, вложенная в конверт. Поскольку стихотворение А. Головиной «Во дворе» было опубликовано в журнале «Современные записки» в 1936 г. (т. 61, с. 155–156), то эта открытка была скорее всего написана во второй половине 1935 г.

Дорогой Альфред Людвигович, простите меня за мое долгое молчание. Но Вы знаете меня несколько для того, чтобы поверить, что я никого не забыла и всех по-старому люблю в «Ските». Это время (мне кажется, что прошло уже лет десять с тех пор, как я уехала из Праги), было для меня самым трудным — переходным. Я себя — старую — теряла, новую не находила, хотела бросать стихи, писала какую-то разноголосицу и т. д. На русское Рождество я приехала в Берн к сыну и до сих пор живу здесь, думаю, что недели через полторы вернусь в Париж, но ответ от Вас (доказательство, что Вы меня не забыли) мне бы очень хотелось получить еще здесь. За то время, что я в Швейцарии, был в Париже бал писателей (собрали 6 тысяч против 25 прошлогодних), вечер Сирина и Ходасевича и соединенный вечер 27 поэтов, на котором мне было бы в сущности очень важно выступить[11], но это, вероятно, не такая уж большая потеря. Я по-прежнему очень хороша со всеми и не дружна ни с кем. Почти уже равнодушна к Адамовичу, люблю Ходасевича, выжидаю с Цветаевой… Неожиданно признал меня Иванов, но все говорят, что мне чего-то еще не хватает, это ведь и Ваше мнение. Огромное и неожиданное впечатление произвело на меня личное знакомство с Буниным (здесь до-то большее, чем ум и талант, и чего я в свое время у Цветаевой не уловила). Завязывалась было более близкая дружба с Поплавским, ко, увы — Вот и все обо мне.

Посылаю Вам несколько скверных стишков и очень прошу беспощадно о них высказаться. Читала «Новь»[12] и восторгалась Чегринцевой[13], после нее лучшее (по-моему) Семенов[14], но чего-то там нет, быть может, этого пресловутого «духа времени». Напишите мне сразу и обо всем, что делается у вас. Как обидно, что «Новь» по всегдашней парижской привычке была раскритикована в газетах небрежно и поверхностно. Саша много работает и сделал две прекрасные вещи («Коррида» в Осеннем Салоне) и Матрос с Ангелом (у Независимых)[15], он работает с жадностью необыкновенной — в общем жизнь «полная нищая, но великолепная», как в Париже говорят. Напишите мне обо всех и все. Когда выходит сборник Чегринцевой[16], как Женечка, Мансветов, Ваулин[17], что у вас слышно о Тамаре и Тане Ратгауз, как Морковин и Ваулины[18]. Я грущу, вспоминая наш пражский Монпарнас, хотя от парижского уже отказаться не смогла бы. Вы очень справедливо написали о Фельзене, он — славный, но… Не забывайте меня и напишите мне. Сердечный привет всем Вашим. Искренне Ваша Алла Головина.

P. S. (Стихи, которые я Вам послала, — еще никому не показываю).

Недатированное письмо, отправленное в Прагу из Берна. На почтовом штемпеле — 22.11.1936. Две из четырех страниц письма занимают стихотворения «Я все та же и видят глаза…», «Городской ангел», «Тишина», «В небесном сне небесном…», «На этой страшной высоте». В тот же конверт вложено письмо Эмилии Чегринцевой.

10.

4 августа 1936

Милый Альфред Людвигович,

Хотела писать письмо, но ввиду сложности сюжета предпочитаю рассказать «своими словами».

Дорогой А. Л. Очень Вас помню, но писем писать все еще не умею. Нет ли у Вас статьи (Вашей) о Чегринцевой[19] — здесь я не смогла достать, Как по-Вашему «Скит»? Я приятно поражена Машей[20] и, как всегда, (почти) интересуюсь Чегринцевой. Ее стихи в «Современных Записках» очень хороши[21]. Не забывайте меня.

Алла…[22]

11.

Дорогой Альфред Людвигович,

я только что написала Вам письмо на десяток страниц, перечла и порвала. Знайте, что оно написано было и что там я пыталась рассказать все и оправдаться во всем, но поняла вовремя, что это Вам не нужно. Верьте мне, что я Вас люблю и помню, постоянно Вам благодарна за «Скит» и перед Вами в частности стыжусь за свою слабость и бессилие. Но краха еще нет, и это главное, о чем я пыталась Вам писать и чему прошу пока еще верить. Напишите мне, пожалуйста, я хочу знать о Вас и о настоящем «Скита».

Напишите всю правду и спросите меня, о чем хотите, теперь я буду писать Вам (если Вы еще этого хотите). Выходит ли сборник «Скита»? — старого я печатать не хочу, новые мои стихи (а их множество), по-моему, хуже старых, и я их никому не показываю. Посылаю самое последнее, о котором, как о последнем, не имею еще никакого мнения. Если подойдет (но будьте очень строги), — возьмите. Напишите мне, дорогой Альфред Людвигович. Привет Вашей семье и «Скиту». Искрение Ваша

Алла Головина

Хочу Вас порадовать — у меня настоящая дружба с Цветаевой.

Что стихи Гессена?

А. С. кланяется.

Недатированное письмо из Парижа в Прагу. На почтовом штемпеле — 22 февраля 1937 г.

12.

Христос Воскресе, дорогой Альфред Людвигович, пишу Вам «сколько слов, так как тороплюсь по делам. На днях у меня была Сосинская[23], которая кое-что и кое-как рассказала мне о Праге. Она мне говорила, что Вы собирались, кажется, через нее передать мне письмо или во всяком случае собирались мне ответить. Я все это письмо поджидала и потому на праздники в Прагу не собралась написать. Если еще не поздно, я надеюсь, что это не бывает поздно, — моих стихов «На этой страшной высоте» печатать не нужно ни за что. Всего лучшего, сердечный привет Вашей семье и «Скиту».

Искренне Ваша Алла Г.

Письмо за Вами.

Недатированное письмо, суля по всему, отправленное после Пасхи 1937 г.

13.

Дорогой Альфред Людвигович.

Я была очень рада Вашему письму — мне хотелось ответить на него сразу, как обыкновенно бывает, когда хотят отвечать по-настоящему, но все это время мне было опять плохо — очень большая температура, так что при моем неумении вообще писать письма нечего было «браться за перо». Вероятно, дело в весне, и я не унываю. С начала моей болезни я потолстела на 2 кг, и доктор (совершенно замечательный доктор, о нем стоило бы написать книгу) мною доволен. В (нрзб.) ухудшения неизбежны, и он их пока все время предвидит. Смерти, как «парижского ужаса», я никогда не ощущала, так что и с этой стороны благополучно. Очень тоскую без сына, но в санаторию сейчас устроиться по многим причинам нельзя, а жить у матери[24] было бы для нее очень обременительно, да и опасность заразы для Сережи[25] существует. О болезни писать мне, конечно, совсем не хочется, но, увы, для начала письма это сейчас, вероятно, неизбежно.

Живем мы тихо и однообразно. А. С. выставлял недавно статую «Влюбленные» — очень большую и, по-моему, как всегда, замечательную, приходится ему, конечно, заниматься всяческой дрянью, какой и в Праге не приходилось заниматься, но он еще ни разу о нашем приезде не пожалел, и это самое главное. У меня бывают довольно часто здешние мои приятели, которые исключительно сердечны и даже неожиданно хорошо ко мне относятся. Выяснилось многое с моей болезнью — это хотя и пришло не совсем своевременно, но тем более ценно для меня. Я давно ничего не знаю о скитниках. Перед всеми ними я виновата, так как Жене, Володе М.[26], Машеньке[27], Чегринцевой не ответила на много хороших писем — но это все по той же причине (см. начало письма), и Вы им при случае это скажите. Видите ли Вы иногда Ваулина, я его очень люблю и помню, но писать о себе я сейчас даже не знаю что, а как объяснить, что чужие жизни меня интересуют тем более. Я была бы Вам очень благодарна, если бы Вы мне прислали побольше скитских стихов, написали бы, выходит ли сборник и когда и вообще все, что у вас случается (так как я заметила отсюда, что в Праге «случается» не меньше здешнего). В стишке Гессена мне понравилась одна строка (очень), боюсь переврать по памяти, но, вероятно, нетрудно догадаться, какая. Здесь бывает очень много вечеров все время (будет ли вечер «Скита» в мае, как всегда?)[28], за эту зиму было два общих больших вечера поэтов — здесь они называются parade-allez[29]. Вы догадались, конечно, что я не выступала, хотя в газете мое имя поставили. Переехал сюда на жительство Сирин[30], но держится гордо, пока не водится ни со старшими, ни с молодыми. Кстати сказать, Алданов, Бунин и Ходасевич бывают с нашими теперь постоянно. Недавно какой-то меценат из Америки прислал приличную сумму средств с единственным для них назначением — угостить хорошим обедом всех писателей и поэтов. Было устроено грандиозное пиршество в «Московских колоколах»[31] для Олимпа и Парнаса, — все здешние меценаты (по парижской мрачной песенке «в небе холод, в сердце хлад — грусть и безработица, хорошо, что меценат обо мне заботится»). Мережковские прибыли из Рима[32] чуть ли не в тот же день — в общем получилась халтура, ли не Дон-Аминадо[33] был ведеттой[34]. В этом году нет приемов у Ивановых[35], но зато — обеды у Конюсов (дочь Рахманинова)[36], собиралась она устроить что-либо более полезное, но пока ничего не выходит. В общем каждую неделю или даже много чаще что-нибудь происходит, и все это лежа со всеми переживаю, т. е. рассказывают все порознь и достаточно индивидуально. Из последних сенсаций брак Кельберина (третий) с Оболенской, рождение у Мирры Бальмонт[37] третьей дочери (и от резных матерей прижил сорок дочерей — замечание Марины Цветаевой), поведение Лифаря[38] (называется Сережа-пушкинист) и т. д. С Цветаевой у меня дружба, разумеется, не поэтическая, а вполне человеческая, совершилось это все просто и очень естественно — я была права в своем первом ощущении и поступала вначале, хотя мало воспитанно, но зато и не равнодушно, что она поняла. Мой брат Анатолий[39], весьма высоко здесь залетевший, сейчас опять путешествует, побывал в Швейцарии и Италии и теперь укатил в Ниццу. Мои друзья его не любят, его друзья меня не любят, но мы все-таки друг друга очень любим, и во многих историях, которые невольно у нас с ними выходили, все кончалось его приходом ко мне и благополучным выяснением отношений. Это я пишу только для Вас, потому что Вы мне поверите, что виною всех недоразумений бываю не я, да, возможно, и не он, а «около него» — s’est a dire[40] влияние Адамовича, разумеется, не сам Адамович, как таковой. Ибо, что касается его, — «оставь меня, мне ложе стелет скука»[41], и будто бы это все. Не хочу, чтобы Вы думали, что я его не люблю, но что не люблю — это верно, а за что в письме сегодняшнего тона не скажешь. Впрочем, наружно все прекрасно, впрочем, наружно все здесь прекрасно, «у нас не дно, не болото, а Версаль», как говорит Одоевцева[42]. Конечно, не дно, хотя Седых[43] выражается именно так, а что, может быть, болото — никто в этом не виноват — разве что «щель истории», редко кто может быть в стороне, не у всех силы Марины, я ведь сейчас в стороне (да и какая это сторона), может быть, только из-за болезни. Внутренне в стороне была с самого начала, но это дело другое, и это Марина сразу поняла, только она одна, потому что ни о чем настоящем, кроме как с ней, говорить не приходится. С двумя-тремя другими очень случайно, очень в скобках, но ведь об этом говорить всем здесь не принято. И если у каждого (но далеко не у каждого) на Монпарнасе есть один друг, то это уже сноснее для них обоих. Как все слабы на Монпарнасе, если бы Вы знали, весь порок наш (пишу храбро «наш») в слабости воли, желаний, ощущений, вдохновений и проч. Но незаконно ли это в беззаконном и тесном существовании стольких молодых поэтов на котором-то году эмиграции. Мне очень грустно было, что умную и четкую (во всем) книгу Чегринцевой[44] здесь так приняли, думаю, что ей помешал шум по выходе книги Присмановой[45], резонанс ведь не в рецензии, а в том же Монпарнасе, как таковом. Присманова здесь не в фаворе. Прага давно не проявлялась, и имя Чегринцевой мало кого просто заинтересовало, что всегда бывает важно, говорили положенное количество времени лишь о Присмановой, меня выслушивали и только, и ведь ругают и хвалят не прочтя книги совсем — «правда де в воздухе». Что слышно о Тамаре Тукалевской, напишите мне очень подробно, она мне не пишет годы, я ей тоже, (но как всегда это мало значит) — ее мать у меня сейчас не бывает, ужасно она занята, устает смертельно[46]. Что Голубь?[47] Что Долгорукие?[48] Я очень Вас прошу писать мне, я знаю, что мое письмо — почти болтовня, когда-нибудь я постараюсь заговорить, а может быть, Вы все читаете между строк, и уяснять ничего не надо. Мне было очень трудно (до болезни главным образом), сейчас я уже немного тот человек, с которым «что-то произошло», как Вы мне писали. Вы хотели этого для моих стихов, но ими недовольна, как никогда. Как Ваши девочки (барышни)[49]? Ваше здоровье? Сердечный привет им и Вашей жене? Выздоровел ли Катков[50], привет ему, если бывает у Вас, и всем, разумеется, скитникам самый сердечный и нежный поклон, на который я только способна. Ваша Алла Г.