В поезде братья поговорили: теперь они говорили на одном языке. Петерли был одет наряднее Андрэ, но в Швейцарии они оставляли приблизительно одно и то же: здоровых сверстников, свежий воздух, жалость и внимание к себе.
Дома было чуждо. В первый же вечер Андрэ, лежа на кровати рядом с отцом, слушал внимательно песню матери. Для него эта песня навеки была связана со швейцарской деревней. А Петерли не доискался со сна своего горшка с гномом и горько заплакал. Под подушкой у него лежала бумажка, на которой были нарисованы белые горы. Но на белом фоне их совсем не было видно.
МЕЛОЧЬ
Предместье подобралось нищее в русской части населения. Французы, впрочем, здесь жили тоже небогатые, мэрия была грязная, скверик — без деревьев. В Париж можно было поехать, пройдя гору и две-три бесконечные улицы. У станции подземной железной дороги, в кофейне, пили у стойки люди в картузиках, пузатые и красные. Было много коммунистов.
У русских была своя церковь в бывшем гаражике. Там служил высокий молодой священник, сбитый с толку церковными распрями и не знавший, кого из бывших высоких лиц можно было без опаски поминать на панихидах и молебнах. Прихожане были не коммунисты и уже не монархисты. Парижа они боялись, работали на заводе чернорабочими, хвалили маленькие страны: Бельгию, Эстонию, Люксембург. В прошлом разбирались неверно, будущего опасались смертельно.
Детишек было десятка два, и для них решили учредить воскресную русскую школу. В первый же раз, в каменном, ледяном, гулком здании, где рискнул поселиться в угловой комнатушке священник, а рядом — хамоватый его служака, набилось много народу. В комнатушке священника натопили печь, почистили пол, поставили самовар. Родители стояли у стен, дети, помытые и взволнованные, сидели на стульях и постели. Две учительницы-доброволицы весело и развязно говорили с детьми, хлопая их по плечам и коленям. Одна из них была молода, детей своих не имела, а в эмиграции хотела созидать и поддерживать.
Священник уныло косился на славянские лица детей и слушал их французскую речь, полную картавых междометий. Один ребенок пяти или шести лет, в клетчатом платье, но с мальчишеской ухмылкой на лице, завладел общим вниманием, так как очень хорошо говорил по-русски.
— Зачем уметь читать? говорил он. — Не надо читать, надо уметь делать аэропланы там, автомобили, можно и грузовики или столы. А читать не надо, зачем читать?
Над ним смеялись смущенно, а мать его, старая и худая, смотрела умиленно и гордо.
— Меня зовут Леонид, — говорил ребенок отчетливо. — Да, Леонид. Я думаю, что буду начальником или заведующим.
Потом он выпил чай и посмотрел снисходительно на священника.
— А ну, почитай, — предложил он ему.
На столе, меж стаканов, появилась книга Чехова «Каштанка», и азартная учительница взяла на колени Леонида. Со вниманием слушали взрослые, вторая учительница даже рот раскрыла от любопытства, старшие дети не понимали языка, младшие — смысла, но Леонид задумался. Он горестно подымал брови, разглаживал платье на коленях, машинально ковырял грязь на подошве. А священник вспомнил, что в Белой армии, куда он попал почти ребенком, у него была собака по кличке Чека, от слова — Чрезвычайная Комиссия, и что у этой собаки была довольно интересная судьба. Вот бы рассказать Леониду о Чеке. Он бы, вероятно, выслушал, потому что развитой мальчик, и отец у него герой и умница, хотя выпивает и хочет уехать в Парагвай.
Молодая учительница читала и вдыхала кислый шерстяной запах Леонида и видела углом глаза, что дети томятся и издеваются над волосами священника и платьем Леонида. А родителям казалось, что их дети сегодня приобщаются к русской культуре, но в привычных мечтах они их видели по-прежнему хозяйками хуторов и заведующими.
НЕСЧАСТЬЕ
Несчастье пришло давно, может быть, в первый же миг после чудесного спасения, но осознавалось оно так медленно, что в нем она призналась лишь много лет спустя, и в случайной фразе, которая вдруг у нее вырвалась:
— Ты знаешь, я, разумеется, несчастна.
Ее подруга, откровенно несчастная, «как камни», по-французскому выражению, посмотрела ревниво и сказала скороговоркой:
Но все же не так, как я, например.
— О, нет, — сказала Тамара, — о, нет, нет не так, как ты. Ведь посмотри, я не знала до сейчас, что я все-таки, кажется, очень несчастна.
Подруга пожалела Тамару за глупость и предложила рассказать. Они сидели у кофейни, на тротуарчике, под полосатым зонтом, и пили пиво. Тамара сухонькая, как змеиная шкурка, с маленькой головкой в гладких блистающих волосах и с огромными потухшими глазами, все же была прелестна, несмотря на явное давнее свое увядание. Подруга, полная, смятенная, рыжая, влажногубая, в помятом дорогом платье, разумеется, была банальней в сто раз. И лет ей было, как говорили, масса, но такой тип легче сохраняется.
Тамара положила слабый кулачок на сумочку и стала доверчиво рассказывать:
Ведь девочкой же меня считали огнем. Я первый свой романчик, если хочешь знать, имела в 15 лет, на пароходе, шедшем в Константинополь. Он был молоденький, назывался Биль, хотя был русский, и приехал на наш пароход к рейду из Одессы на ледоколе с ранеными. Он взялся за носилки, как санитар, и так прошел. Я же ехала уже давно из Крыма, и у меня был, честное слово, мешок с ложками и больше ничего. Папа ушел за чемоданом и остался почему-то в России. И Биль потерял маму с тетей и рассказывал, что делалось в одесском порту. У них были билеты на Рио-Негро, но пароход ушел раньше: они спустились в порт, когда все было пусто и отходил «Владимир», и с него, кажется, стреляли в тех, кто хотел до него доплыть. Они сидели весь день на чемоданах, а потом сверху из парка на них тоже стали стрелять, и Биль с другими мальчиками пошел отбиваться, но испугался и вернулся. Пришла ночь, казаки на молу убивали своих лошадей в ухо. Я это тоже раньше видала. Народ распускал сплетни и слушки, и тогда из таможни вышла старуха и пригласила некоторых провести у нее время. И Биль с мамой и тетей пошел, и старуха им постелила на полу, в рассказала, что она видела Христа и ничего не боится. И вдруг крикнули, что пришел ледокол, и все бросились. И тут Биль узнал, что берут только раненых, и придумал трюк с санитарством, но зато потерял маму и тетю. Поднялась пальба с моря и с суши, выла собака, и Биль плакал, как девочка, и дрожал, а другие говорили, что в Одессу вошли англичане и лучше бы вернуться. На наш пароход их взяли неохотно, и всюду кричали в трюмах: «У нас тиф! У нас корь!» — чтобы не принимать новых, но в наш трюм Биль все-таки влез и лег на чужую корзину, где уже лежала я с ложками под головой. Пароход был нефтеналивной и полз еле-еле, а у Одессы стал вообще, но утром его взяли англичане на буксир, и я позвала Биля на палубу посмотреть на Россию. Было безумно холодно и серо, вода была мутная, и по ней бежала зыбь, как кроты, и мы старались не смотреть, как какие-то катерочки несутся за нами от маяка, чтобы прицепиться к нам, но не могут догнать, и женщина показывает своего маленького ребенка и, кажется, нас этим ребенком проклинает. Биль был, как девочка, и я спала с ним рядом на корзине, но потом влюбилась, и мне было стыдно спать рядом и иметь вшей, но он предложил помочь мне вычесываться и хвалил мои волосы. Вечерами и ночами мы с ним плакали, и нам кричали: «Не реветь!» В трюме была тьма народу, и тем, кто был без ничего, давали грязную кашку, но не было воды, и мы доставали капельки из-под пара, но иногда падал снег, и мы его собирали в разные кофейники. Он таял и делался желтой водой.
Подруга скрипнула креслом и усмехнулась.
— Но пока, — сказала она, — ничего такого не вижу: все, как у всех, вполне.
Тамара смотрела умоляюще.
— Послушай, — сказала она, — мне это очень важно рассказать, потому что я тоже думала, что это ерунда, и всегда отвечала, что счастлива, и только сегодня, будто уже с утра, начинаю понимать, что тогда произошло и как я была несчастна всегда потом из-за этого. Я ведь думала, что у меня тоска и неохота флиртовать оттого, что я холодная, но теперь я думаю, что действительно могла быть — огонь, если бы жила, как предполагалось. А без России можно продолжать недолго, немножко, потому что в конце концов все начинает идти к чертям, как у тех, кого я любила и кто за мною ухаживал.