В столовой обсуждали все дело сообща, и даже семилетняя грузинка Зинаида принимала участие в разговоре, обливаясь борщом, как паралитик:
— У него не было даже мяча, — говорила она, — ни одного мяча у него никогда не было. Он сам это сказал, и просил ему купить, но у меня, конечно, не было денег.
РАЗЛУКА
В доме, после разъезда, остался младший из сыновей — Толечка и фокстерьер — Цыпа. То есть не в доме, а в номере гостиницы, недалеко от Венсенского леса. Русских в этой части Парижа было мало, и значительная часть их, вероятно, жила именно в этой гостинице. Узкий высокий домик, судя по вывеске, имел современный комфорт и назывался «город Лион».
Внутри, внизу, была гостиная, не такая аккуратная и музейная, как в обыкновенных маленьких французских пансиончиках, — здесь всегда царил бытовой хаос и сидела сама хозяйка, предпочитавшая драное мягкое кресло желтому стулу соседней комнаты, называемой конторой.
Хозяйка была великолепна и навек воспитана, ей было лет 65, глаз ее был остер и практическая сметка удивительна. В России у нее было когда-то именье, четыре сына, уважение уезда. Теперь было уважение жильцов «города Лиона» и чужой маленький мальчик, ничей не внук, за которым она добровольно и свысока присматривала.
Единственная прислуга, Розина, ходила, как мышь в колесе, убирая комнаты, она же, по первому разу, напоминала жильцам, что пора вносить плату. Когда выехала красавица, госпожа Верещагина, со старшим сыном Бобсом и кошкой, господину Верещагину напомнила об уплате за комнату (даже еще за две) сразу сама хозяйка. Она засунула в ящичек под ключом с № 19 узкую бумажку, из которой Верещагин узнал, придя домой однажды в три часа ночи, что жизнь, конечно же, продолжается, что пропитых денег хозяйке как раз бы хватило и что она согласна ждать еще только четыре дня, из жалости к ребенку.
Господин Верещагин занимался по перепродаже земельных участочков. Он зарабатывал хорошо, но у него и у его бывшей жены франки не задерживались. Например, фокстерьер Цыпа был куплен за 900 на выставке, а кошка Грушка — за 650. Цыпа был очарователен и сопровождал иногда хозяина в его поездках.
Где-то около Версаля, где «села на землю» самоуверенная казачья семья, в Цыпу влюбилась молодая Ирина, мечтавшая стать раньше певицей, а теперь изучающая куроводство.
— Продайте, — говорила она, выкатывая на Верещагина холодные круглые глаза, — продайте мне этого Цыпу.
И теперь Верещагин решил, что он Цыпу продаст, хотя бы за полцены и в рассрочку. Кто его будет в «Лионе» купать и прогуливать — хозяйка же. На следующее утро решение было объявлено Толечке. Толечка, еще не привыкший к отсутствию матери и брата, обозлился и обнял накрепко Цыпу.
— Попробуй, — сказал он отцу, — и ты увидишь.
Верещагин ударил по столу хлебом.
— Что я увижу? — спросил он тихо. — Что я еще могу на этом свете в эмиграции увидеть?
Толечка подбежал к столу, бросил салфетку, махнул рукой, и у него задрожали губы.
— Продай нас вместе, — завизжал он.
Потом Толечка томился в гостиной около хозяйки. Цыпа лежал на ковре, в тусклом мартовском луче, и нюхал воздух. Ему казалось, что пахнет мышами. Но мышей не было. Была все та же Розина, которая варила обычный бульон для хозяйки и Толечки.
В полдень Толечка с хозяйкой сели за стол в столовой без окон и поели мягкую морковь, разваренное, как каша, мясо и мутный бульон с нитками лука. Заливали капелькой вина в воде.
— Ты слушайся отца, — говорила хозяйка. — У меня было четыре мальчика, и почти каждый из них вел себя лучше, чем ты. Старший хотел стать доктором…
— А кем стал? — спросил Толечка.
Хозяйка не ответила.
Второй интересовался скотоводством и улучшением расы скота…
— Что такое «расы»? — спросил Толечка.
Третий один раз из второго класса гимназия бежал в Америку, и его вернули через полицию.
— А теперь он все-таки уехал в Америку из Парижа и поет в хоре, да? — подсказал Толечка из вежливости.
О четвертом сыне хозяйки, живущем в шестнадцатом округе Парижа, рассказывали все обитатели «Лиона», но мать — никогда. Будто уже с раннего детства этот худой нарядный господин с грубостью во взгляде не имел ни одного благородного плана или мечты.
— Папа хочет продать Цыпу, — сказал вдруг Толечка и заплакал. — Сейчас будем отвозить…
На Толечку надели плащик, на Цыпу — ошейник, прибежавший отец быстро и нервно побрился, порезался, надушился, подождали на улице знакомого шофера и — двинулись. Бедный Цыпа моргал и вздыхал, им овладело смертное томление, а пушок на новом ошейнике вонял неизвестным животным. Удивительно, как бывают нервны такие молодые здоровые собачонки. Например, когда уезжала госпожа Верещагина, воровски оглядываясь по сторонам, хотя все у нее с мужем было законно обусловлено, Цыпа бился чуть ли не в истерическом припадке и забрал в рот всю морду Грушки, торчащую из корзины. Обсосанная Грушка хрипло и противно зарычала. Толечка выбежал на балкон и хотел броситься вниз, так как почувствовал ужас в поведении Цыпы. Глаза у Толечки стали мутные, рот дрожал, как у древнего старика, щеки запали, шея выросла и закинулась по-птичьи. Но тут вышел на балкон старший брат Бобс и дал Толечке по его птичьей шее. Мать уже умчалась вниз с тревогой и обидой в своих изумительных глазках, прижимая к меху шубки корзинку с Грушкой. А Цыпа крутился, ловя будто бы свой, почти не существующий, хвост и, всхлипывая, наоборот, — по-женски.
В ту удивительно длинную ночь, которая впервые была сдавлена одной, оставшейся за ними, комнатой, и когда за стеной, вместо Грушки, матери и отца, был мрак, мусор, сломанный костяной браслет. Толечка проснулся оттого, что его нежная худая нога уперлась под перинкой в жесткое волосатое калено отца. С ним рядом раньше спал Бобс, белый, пухлый, с круглым лицом и французским бредом на устах. И Толечка вспомнил давешнее поведение Цыпы, который, перестав ловить хвост, попробовал разделиться на две части, несясь вниз по лестнице за Бобсом и тут же возвращаясь обратно к Толечке. Он проделал этот идиотский маршрут раз сорок и, как пестрая живая лента, как соединяющий ремень двух машин, носился от автомобиля до комнаты, так что в глазах мелькало. Еще немного, и не стало бы совсем разрыва в этом сумасшедшем движении, связал бы Цыпа навеки комнату с автомобилем, потому что госпожа Верещагина уже заплакала на всю улицу детским плачем от страха, а Толечка, догадавшись, бросился по лестнице вниз в струе Цыпиного движения…
Но тут автомобиль двинулся, Толечка упал от гудка на пороге дома, не дотянувшись до пушистого воротника матери, а Цыпа остановился, как статуя, на балконе с обрывком веревки в зубах. Толечку подобрала хозяйка и напоила валерьянкой. Лицо ее было осыпано пудрой, и она вздыхала. Розина говорила:
— Посмотрите, все-таки какое несчастье, — и примеряла кофточку госпожи Верещагиной.
Когда пришел отец и сварил сыну два яйца всмятку, одно яйцо оказалось тухлым, и Толечка не смог его проглотить. Он скормил яйцо Цыпе: вылил под столиком, прямо в распахнутую пасть, по капле — розовую мерзкую жидкость, и у Цыпы клокотало в горле от отвращения, но он пил.
А теперь им, вдвоем с Толечкой, приходил последний конец — разлука.
Донеслись до фермочки. В доме, похожем на охотничий павильон, пахло русским духом. Все было отмыто и оттерто. В нижнем помещении к стене были прибиты трухлявые, корявые рога, вероятно, допотопного животного. У всей семьи Лещенок были бодро засучены рукава, и кисти рук — вспухшие, но чистые. Бывшая певица Ирина порозовела чудовищно густо, до самых своих прохладных глаз, увидя господина Верещагина. Она вышла, тяжело вертя боками, и вернулась, опустив рукава и подняв волосы с боков.