Жизнь города полна противоречий. Как мелкое спокойное озеро начинает бурно волноваться от прихлынувшей извне воды, город приводят в движение вливающиеся в него людские потоки. Рабский труд людей и рабский труд домашнего скота — все для города, для толстопузых торговцев и для партийных бонз, и только жалкие остатки — для бедноты.
Рослые мужчины в будничных бумажных рубахах, босые и распоясанные, молодые парни и женщины, тоже замученные работой, — все спешат возвратиться в свои бедные села, грязные и пыльные… Их напряженные мускулы, мрачно нахмуренные брови и стиснутые зубы выражают ненависть к какому-то, им самим неизвестному врагу, который вырывает у них изо рта кусок хлеба, заслоняет им свет солнца.
Христоско говорил: «Капитал — вот величайшее в жизни зло». Он не раз приводил нам доказательства этой истины, и нам теперь уже ясно, почему некоторые живут в прекрасных домах, ездят в фаэтонах, имеют прислугу, а другие — большинство людей — ютятся в темных, сырых, закопченных лачугах с земляным полом, какие преобладают в селе, да и в городе тоже.
Солнце опускается за вершины Родопских гор, падают первые сумерки, и город, словно по данному знаку, пустеет. Только тут и там лениво тянется какая-нибудь запоздалая подвода, а сидящие на ней люди молчат, затаив обиду на торговца или ростовщика, который их злостно ограбил.
Я иду размеренным шагом, не замечая пути.
Незаметно я дошел до моста, отремонтированного руками деда Продана и дяди Вангела. Увижу ли я опять этих чистых сердцем людей, созданных, чтобы делать добро для других? Внизу бушевали волны Чая.
За горные хребты Родоп заходило солнце. По реке ползла длинная тень, а там, ниже, равнина была еще освещена солнцем.
Два ряда колеблемых ветром тополей терялись где-то далеко в красноватом сумраке. В воздухе как птицы летали желтеющие листья и, беспорядочно кружась, опускались на берег. Волны весело катились вниз по течению, их белые гребешки перескакивали с камня на камень, стремясь в неизвестную даль.
Город остался позади, и до моего слуха доносились лишь неясное тарахтение телег и голоса пешеходов, приглушенные шумом реки.
На меня нахлынули грустные мысли — мысли о будущем.
Годы проходят так незаметно, как течет река или отлетают журавли ранней осенью. Река все та же, но сколько раз в ней отражалось солнце и она уносила его отражение к другим берегам! Сколько весенних цветов смотрелось в ее тихо шепчущие воды — в это зеркало, уходящее в бесконечность!
А грустное курлыканье журавлей разве не похоже на прощание с прошлым?
РАССКАЗЫ
Хатидже
Молла Юмер, преступник и дезертир, решил наконец спуститься в село повидать свою жену. Вот уже третий день не приходила она к нему, как приходила раньше, укрытая от посторонних взоров белым платком, раскрасневшаяся и усталая, не приносила еды, не сообщала новостей. Третий день не видел он Хатидже, и это удивляло его. Он был в сильной тревоге: казалось, что ее схватили и, может быть, уже истязают. В шуме ветра слышался ему ее голос, а условного сигнала все не было. Шорохи ночи повторяли ему ее имя — Хатидже, которое было для него источником тайного наслаждения. Ночью, выходя подышать свежим воздухом леса, он испытывал досаду зверя, у которого отняли самую лакомую добычу. Хатидже мерещилась ему в тени кустов и силуэтах скал, и этот непрекращающийся самообман наполнял его дикой и бессильной яростью. Он даже ощущал запах ее тела, пахнувшего земляникой и чемерицей, и она представлялась ему райской гурией. Он весь цепенел, каждый мускул его тела напрягался от притока крови, горячей и буйной. Мысль спуститься в село пришла именно в такой момент, внезапно. Он лежал в глухой пещере, на ложе из папоротника, и, вдруг вскочив, стал собираться в путь. К тому же и припасы были уже на исходе.
Упершись спиной в тяжелую глыбу, прикрывавшую вход в пещеру, он напряг крепкие, как корни дерева, мышцы и сдвинул ее в сторону. Кости его затрещали, как трещат в костре сосновые поленья. Согнувшись в три погибели, он вылез наружу. Была теплая летняя ночь с яркими, словно алмазы, звездами. По глухому сосновому бору разносился подземный гул: где-то в бездне река боролась с мраком, и сквозь стройные минареты сосен проглядывал тонкий полумесяц, серебривший тяжелые свинцовые облака. В глубокой, влажной тишине ночи Молла Юмер испытал бескрайнюю сладость свободы, и душа его наполнилась благоговейным и смиренным чувством, которое выразилось в одном слове: «Аллах!»