Что внушает пессимизм? Иногда ряды противников перестройки, вольных или, что еще хуже, невольных, кажутся несокрушимыми. Ужасаешься при мысли о том, какую же работу надо сделать, чтобы перестройка давала свои плоды. Огромные массы людей еще остаются на своих позициях, как будто ждут команду: «Все назад». Вот это пусть останется в области их фантазий.
МЕЖДУ ПРОШЛЫМ И БУДУЩИМ[33]
(Беседа корреспондента «ЛО» Евг. Канчукова с Аркадием и Борисом Стругацкими)
— Опять беседа, — насмешливо произнес Борис.
— Если вы настаиваете… — пожал плечами Аркадий.
Понять их можно. За три десятилетия ни одного по-настоящему серьезного разговора о прозе братьев Стругацких, кажется, так и не было. Не без причины, конечно. Корни их прозы прочно сидят в социально-политической атмосфере пятидесятых-шестидесятых, а о ней еще и сегодня до конца честного разговора не состоялось…
Стругацкие равнодушно рассматривали меня. Мне же, признаться, очень хотелось воспользоваться даже формальным разрешением на беседу. Договорились, что она будет в этот раз не совсем обычная. Беседа — движение сквозь жизнь братьев Стругацких. Беседа-воспоминание, беседа-размышление. Может быть, даже беседа-итог. Все-таки три десятилетия в литературе — это, согласимся, дата. Она требует осмысления.
КОРР. Осознается ли сделанное вами за три десятилетия как творческий путь?
А. С. Это очень трудный вопрос, и, кажется, ответа по существу он не имеет. Предположим, что я спрошу вас: вы прожили жизнь, сначала вы были младенцем, потом стали юношей, потом у вас выросла борода, вы народили детей, внуков — закономерно это или нет?.. Просто течение.
Б. С. В последние годы мы частенько вспоминаем, как это было, с чего начинали, но вот так громко сказать: «Осмыслять пройденный путь»?.. Пожалуй, я тоже не решусь на это. Хотя, если мы все же думаем на похожую тему, размышления наши носят характер огорчительный. Обычно мы думаем примерно так: вот тридцать лет мы пытаемся доказать, что фантастика является равноправным видом литературы… Это ведь была идея, с которой мы начали. Совсем еще зеленые юнцы. Тридцать лет мы пытаемся доказать это своей работой, а в последнее время еще и помогая другим — молодым, талантливым, вставляя их имена в собственные статьи, подписывая всевозможные письма в инстанции. Что изменилось? Когда мы начинали, практически не было издательских работников, которые бы разделяли нашу позицию. Для них фантастика была разновидностью научно-популярной детской литературы. Сейчас положение несколько иное. Наверное, четверть издательских работников уже так не думает… Но три четверти — продолжают думать так же. Все, что сделало в этом смысле поколение шестидесятых, свелось к тому, что мы насторожили издательские круги. То есть они теперь уже относятся к фантастике с интересом, но настороженно. Читать — читают, но публиковать не очень стремятся. Многие из них даже признают, что положение такое — ненормально, однако легче от этого не стало.
А. С. Существует знаменитое высказывание человека, ныне покойного… Он когда-то очень точно, по-своему, сказал, дав лозунг целой группе издателей и работников кино. Фантастика, сказал он, — это либо антисоветчина, либо дерьмо! Касалось это главным образом кино, поскольку сам он был киношником, но фразу охотно подхватили и издательские работники. И как-то, действительно, насторожились.
КОРР. Да, но попутно, выводя фантастику из резервации, вы ведь решали вопросы самостановления, самоосознания. Насколько зрячим в этом смысле было движение Стругацких?
Б. С. Если вообще говорить на эту тему, то я вам могу сказать только одно: мы старались, чтобы каждая новая наша повесть была непохожа на предыдущие…
КОРР. Внешне или внутренне?
Б. С. Чем более непохожа, тем лучше. Между собой мы могли рассуждать на самые разнообразные темы, мы могли смотреть на мир с самых разных точек зрения, в голову нам могли приходить самые непохожие друг на друга фантастические ситуации, но когда мы наконец останавливались на чем-то и садились писать, главным критерием — главным! — была непохожесть того, что пишется сейчас, на все предыдущее. И чем больше была эта непохожесть, тем с большей охотой мы садились работать.
А. С. Понимаете, очень страшно написать скучную книгу. Наш любимый Уэллс в конце своего жизненного пути, в последнее двадцатилетие своей писательской деятельности, стал писать страшно скучные книги, хотя и гораздо более глубокие, чем те, что принесли ему известность… У него есть роман, показывающий английского политикана-мещанина, «Бэлпингтон Блэпский». Роман скучнейший. И время от времени, когда у нас что-нибудь не ладится, мы с братом, показывая друг другу палец, говорим: долой бэлпингтонизм-блэпскизм! И начинаем сначала. Читатель должен глотать!..
Б. С. И чтоб нам самим-то при этом интересно было писать!
А. С. Ведь это, может быть, самое тяжелое дело: написать интересно. У нас так долго корили писателей за «дешевую развлекательность», что, кажется, почти совсем отучили их писать интересно.
КОРР. Но если взять книги, ставшие ключевыми в вашем собственном творчестве, — такие ведь есть, правда?..
А. С. Как кажется, да…
КОРР. Это книги, над которым вам было интереснее всего работать?
А. С. Прежде всего это книги, которые возникали неожиданно для нас самих. «Улитка на склоне», «Гадкие лебеди», «Второе нашествие марсиан»… Пожалуй, еще «Жук в муравейнике» и «Волны гасят ветер», возникшие, кстати, совершенно независимо от «Обитаемого острова», с которым они образуют трилогию и который когда-то навлек на нас много бед… Наконец, это та книга, которую мы сейчас заканчиваем…
Б. С. Я бы со своей стороны назвал переломными книгами те, которые писались особенно трудно, с которыми было связано ощущение кризиса — тупикового, безысходного. В нашей жизни было несколько таких книг. Я сейчас попытаюсь их вспомнить, как бы забыв сказанное Аркадием Натановичем…
Первое, что мне приходит в голову, — это «Попытка к бегству». Мы писали ее уже будучи серьезными, во всяком случае, профессиональными авторами. За спиной уже было несколько больших повестей. И когда мы задумали очередную — «Попытка к бегству», нам казалось, что мы шутя справимся с поставленной задачей. И вот тут мы впервые испытали муки творческого кризиса. Мы вдруг поняли, что задуманное писать нам неинтересно. Это был очень тяжелый момент. Мы тогда помучились, однако в результате родилось произведение, в известном смысле новое не только для нас лично. В нем мы впервые почувствовали творческую свободу, впервые поняли, что, как мы считаем нужным, так и надо писать. Нет и не должно быть никаких авторитетов, никаких стандартов, в которые нужно вписаться, нет никаких ссылок и отсылок — МЫ хозяева в рукописи. Кроме того, как вы помните, в «Попытке к бегству» мы применили прием, который до тех пор, по крайней мере в советской фантастике, не применялся. Мы безо всяких объяснений взяли и перебросили человека из прошлого в будущее. Без всяких объяснений! Человек нового времени, наверное, не поймет, какой это был революционный шаг. Сейчас кажется нормальным, дескать, понадобилось авторам, они и перебросили, а тогда такая постановка вопроса выглядела дикой — что значит понадобилось авторам?! А что все-таки произошло?! Как оказался этот человек в будущем? Мы, конечно, понимаем, что это фантастика, но хоть какое-то объяснение должно же быть… Хоть какой-нибудь тоннельный переход или еще что-нибудь. Ну, придумайте что-нибудь!..
А. С. Кроме того, я бы добавил, что «Попытка к бегству», пожалуй, еще и первая наша книга, которая с годами не только не утратила интерес для нас самих, но даже прибавила его в чем-то. Дело в том, что в общем это книга о столкновениях прошлого с настоящим, настоящего с будущим… Столкновениях мировоззрений! Причем не полярных (фашизм — коммунизм и т. д.), а характерных положительных мировоззрений, только видоизмененных в зависимости от условий их формирования и развития. Страшно интересная вещь!
Б. С. Да, а второй тупик у нас случился через несколько лет с «Улиткой на склоне». Была задумана и даже написана одна повесть, но она нас не совсем устраивала. Мы долго ломали голову и наконец придумали повесть, которая тоже в значительной степени была повестью нового типа. Причем не только формально — я имею в виду вкладывание одной части в другую — но и по сути, через стыковку двух совершенно разных миров. Ведь мир Управления и мир Леса — это диаметрально противоположные миры… Различны даже методики их воплощения. Если мир Леса мог быть написан ранними Стругацкими, то мир Управления уже ранними Стругацкими написан быть не мог, потому что это мир полубредовый… Нас тогда все время обвиняли в том, что мы подражаем Кафке. Наверное, это имело место, но главным источником здесь был, конечно, бюрократический мир, описанный Салтыковым-Щедриным. Оттуда все и идет. Когда Салтыков-Щедрин пишет о бюрократии, у него появляется такая сумасшедшинка… Каждый человек, который любит и знает Салтыкова-Щедрина, на это внимание обращал. То есть вроде бы все совершенно реально… Ходят действительные статские советники, ходят помпадуры и помпадурши, и вдруг возникает спектр горохового пальто, возникает, выкрикивает что-то… и исчезает… Вот так мы нащупали новый и неожиданный для себя путь. Наконец, и я здесь вполне солидарен с Аркадием Натановичем, третьим переломным моментом в нашей биографии была повесть «Жук в муравейнике». Она произвела даже своеобразный бум среди любителей фантастики. Проходили целые конференции, посвященные разбору того, что произошло, что описано в этой повести, кто прав, кто виноват там… Правильно ли поступил Сикорски, застрелив Льва Абалкина? Был ли, в свою очередь, Лев Абалкин роботом Странников? Кто они такие — Странники? Наконец, выступают ли в данном случае Стругацкие как глухие реакционеры, призывающие стрелять во все неожиданное, непривычное, или же, наоборот, занимают высокогуманистическую позицию? Мы были просто потрясены, получив несколько отчетов, протоколов подобных конференций. Причем вот что любопытно: очень большой процент читателей воспринимает эту повесть как детектив. И совершенно законно говорят, что это плохой детектив. Там ничего не объяснено. Кто убийца? Где труп? Как это так можно такие детективы писать?!