— Ваше величество? — не понимаю я.
— Ей надо будет нести шлейф невесты, — объясняет он. — Вместе с Каролиной и Элизой.
На мгновение я лишаюсь дара речи. С аналогичной просьбой он обращался, когда они с Жозефиной венчались в Нотр-Даме, и последовавший конфуз вошел в легенду — над ним до сих пор смеются за закрытыми дверями. Сестры Бонапарт клялись, что не делали ничего предосудительного, но каждый в соборе видел, как они тянули назад шлейф Жозефины, не давая императрице идти к алтарю. Они так надолго застопорили ее движение, что Наполеон обернулся в недоумении, что это невеста никак не подойдет.
— Знаю, знаю, о чем ты думаешь, — ворчит он. — Но повторного цирка не будет. Мир увидит, что Бонапарты едины! И не только Бонапарты. Богарне — тоже.
— Ваши приемные дети тоже будут?
Я откровенно шокирован. Император сухо кивает.
— Евгений приезжает из Италии, а Гортензию я уже оповестил, что ей предстоит стать при новой императрице статс-дамой.
Я изо всех сил стараюсь не показать, что я думаю о человеке, способном сначала заставить свою двадцатишестилетнюю падчерицу смотреть, как прилюдно выставляют за дверь ее мать, а потом приказать ей прислуживать своей новой молоденькой жене. Мне представляется Гортензия с ее каштановыми волосами и бледными, невинными глазками. «Да, ваше величество. Нет, ваше величество. Конечно, ваше величество». Не жизнь, а сплошное угодничество — сначала взбалмошной мамаше, затем своему мужу Луи Бонапарту, вздорному голландскому королю, и вот теперь — второй императрице Франции.
— На сей раз все будет отлично, — уверен он. — Привезти австрийскую принцессу я поручаю Каролине, а ты поедешь с ней, чтобы дать мне потом полный отчет.
— Ваше величество? — О новом поручении я слышу впервые.
— При этом дворе есть еще кто-нибудь, кто скажет мне правду?
Я задумываюсь.
— Нет.
— Поэтому-то ты мне и нужен. Когда вы прибудете в Компьень, ты будешь поражен. Завтра я лично еду туда, дабы убедиться, что все покои императрицы надлежащим образом обставлены заново.
— Ваше величество идет на большие расходы… — Реплика вполне нейтральная, но воспринять ее можно по-разному. Однако Наполеон улыбается.
— Этот брак предначертан мне судьбой. Габсбургская принцесса, плодовитая как крольчиха. Я даже нанял того же мастера церемоний, который обслуживал Людовика Шестнадцатого и Марию-Антуанетту.
— Не боитесь, что люди воспримут это как дурной знак?
— И пускай, раз они такие идиоты! — гремит он, и серые глаза его расширяются, как у одержимого. — Почему ты так говоришь? — вдруг восклицает Наполеон. — Разве в народе уже болтают?
— Не знаю, — признаюсь я. — Но как только речь заходит о Людовике Шестнадцатом…
— Тогда они должны понимать, что это брак огромной значимости. Я все уже распланировал, — сообщает он. — Будут фейерверки, будут пиры, и двум тысячам осужденных я смягчу приговор. За два месяца я заново обустрою весь Компьенский дворец. Работы там ведутся днем и ночью.
— И она этого ждет?
— Этого жду я. Я — император Франции.
Да, и это вопреки Революции, которая была призвана положить конец подобным титулам. Он замечает мое сомнение, и шея его багровеет.
— Что?
— Ничего, сир.
— Что у тебя там в голове? А ну, выкладывай! Слово в слово! — приказывает он.
— Не титул красит человека, — отвечаю я, — а человек — титул. — Это цитата из Макиавелли.
Он замирает, обдумывая, как это применимо к нему, и понимает, о чем я. По сути, что такого великого в его императорском титуле? Но поскольку народ убежден в обратном, то будет гнуть спину на строительстве, ремонте, обустройстве. Парижане будут жить рабами своей новой императрицы, пока в их глазах блеск ее короны не померкнет. Это случилось двадцать лет назад, и нет причин думать, что не случится опять.
— Правительство народа лучше правительства князей, — отвечает он мне цитатой на цитату. — Ты в это веришь?
— Я еще слишком молод и неопытен, ваше величество, чтобы судить об этом. Но в свободу я верю.
Он ухмыляется.
— Ну, разумеется. В свободу для народа Гаити и остальных колоний.
— Да, — нахально отвечаю я. — И только по счастливой случайности ваша мама не родилась рабыней на Мартинике.
Между нами повисает молчание, и под его пристальным взглядом я весь напрягаюсь.
— Когда-то я считал, что генерал Туссен Лувертюр — самая большая угроза для Гаити, — говорит он. — Но возможно, я ошибался.