Она села на койку рядом со мной.
— Можно подумать, что сейчас о нас не сплетничают!
Это была правда. Хотя я никогда к ней не прикасался, даже мой сводный брат считал нас любовниками. Как-то утром он подстерег меня возле наших конюшен и пригрозил убить и меня, и мою гулящую мать, если я не перестану видеться с мадам Леклерк.
Он уже хотел схватить меня за горло, когда я воскликнул:
— Неужто ты думаешь, что она станет спать с мулатом вроде меня?
Однажды я видел, как Полина за ужином проделала этот трюк с мужем. Ему было невдомек, что Полина не придает значения цвету кожи, как и то, что я ни за что не взял бы женщину раньше, чем она станет моей женой. После того случая всякий раз, встречая неотразимую мадам Леклерк в обществе жалкого влюбленного полукровки Антуана, он лишь ухмылялся.
Сейчас она закрыла лицо руками, и слезы ручьем хлынули из ее глаз.
— Все кончено, Антуан. Я возвращаюсь во Францию.
— Навсегда?
— Да. Но ты едешь со мной.
Я отпрянул.
— Вы не можете распоряжаться мной как своим слугой!
— Но ты же меня любишь!
Она встала и прижала меня к груди.
— Теперь я вдова. Ты ведь этого ждал, разве нет?
Я вгляделся в ее лицо, пытаясь определить, правда ли все это. Если правда…
— Мадам, вы обезумели от горя, — сказал я.
— Я знаю, от чего я обезумела! И мне невыносима мысль об отъезде домой без тебя.
Я закрыл глаза и пытаюсь думать, а она прижимается ко мне.
— Отец не сможет управлять плантацией без меня.
— Наймет кого-нибудь. Ты мулат, Антуан. Твое место не здесь. Черные тебя в свою армию не возьмут, а если ты встанешь в строй на стороне французов, то отвернешься от родной матери.
Я молча воззрился на нее. Она была права. Полина погладила меня по щеке. Никогда еще женщина не прикасалась ко мне так. Мелькнула мысль, что так же она прикасалась к моему брату, когда они были вместе.
— Едем со мной! — повторила она, но я слышал лишь ее дыхание у самого моего уха. — Им ты не нужен, а мне — да. Мы уедем в Париж, пока не кончилась эта война. Там будет еда, мир и ночи без стрельбы. Я сделаю тебя своим камергером. Через несколько лет ты станешь богатым человеком. Сможешь возвратиться в Сан-Доминго и купить себе любую плантацию. И кто знает — может, я тоже захочу сюда вернуться?
Мое сердце бешено колотилось. Мне открывалась перспектива вернуться на родной остров с прекраснейшей женщиной на свете, и у меня будет достаточно денег, чтобы обзавестись собственной фермой.
— И вы опять поедете в Сан-Доминго? — спросил я.
— Почему нет? Сейчас оставаться нам здесь нельзя. Брат зовет меня домой. Поехали! — взмолилась она. — Расценивай это как приключение.
Судно, на котором мы отплыли во Францию, называлось «Янус». Тут-то я и узнал, что это будет за приключение: еще в море она завела себе двух любовников, за ними последовали бесчисленные мужчины, которых она привечала у себя уже в Париже. Потом был ее второй муж, Камилло Боргезе, толстый коротышка, герцог Гуасталлы.
— Но он не настолько толст, как его мошна, — шутила Полина.
— Вы кого-нибудь из них любили? — спросил я как-то вечером, наблюдая в зеркале, как она расчесывает волосы — ибо это именно то, за что мне платят: следить, и ждать, и слушать, и давать советы.
С момента нашего отъезда с Гаити минуло два года, и глядя в принадлежащее ее мужу зеркало, я не узнавал себя. На меня смотрел мужчина, облаченный в камзол из красного бархата с золотыми эполетами. Его волосы были коротко острижены и едва прикрывали уши. И имя у этого мужчины теперь было иное — на этом имени настояла Полина, когда, подобно солнцу, выжигала себе путь во дворец Тюильри. Это имя было Поль Моро. Антуана я оставил где-то на Гаити, должно быть — в манговых рощах, вместе с песнями моей матери.
Я получил имя в честь княгини Боргезе и на правах французского придворного теперь говорил с князьями и прохаживался с королями. Будь живы мои родные, они не признали бы меня в человеке, изо дня в день беседовавшем с императором в его личном кабинете. Они бы решили, что прекрасно одетый камергер, цитирующий Руссо и ратующий за независимость Сент-Люсии, Гваделупы, Мартиники и Сенегала, — сын какого-нибудь высокообразованного дипломата.
Но родные мои умерли и не могут теперь меня видеть. Их, как и имя свое, я оставил на Гаити.