Зоя, не мигая, вглядывалась в лицо главаря. Лицо как лицо, никаких злодейских черт, и глаза не злые, и рот обычный губастый.
И тут обычный губастый рот изрек:
– Ну так чо, вырвать тебе язычок-то? Авось, немая, не онемишь никого.
"А ведь больно! А что еще ждет? – сразу вспомнился испуг от одной мысли о втором налете гренландского хлыста. Будто хрусталик о хрусталик звенькнул в ушах и тонкий звук полетел-зазвучал, заполняя собой все тело и одновременно душу необыкновенным спокойствием. – Ведь сама же просила маму отпустить. И если путь на Небо лежит через вот это, чтобы язык вырвали, значит этого желает Сам Владыка Неба".
Зоя перевела взгляд на Распятие. Резной Лик Христа загораживала окровавленная голова Юлии Петровны.
– Помогай, Господи, – прошептала она совсем тихо.
Но главарь услыхал:
– Что, сдрейфила?
– Нет, вырви. Быстрая боль быстро проходит. Зато, потом, если и заставите богохульство сказать – нечем будет.
Теперь все ее "я" было переполнено тем ощущением, когда, распластанная на животе, она упиралась губами в Распятого на своем нательном крестике и шла от Него оживляющая сила туда, где полосовал ее хлыст из гренландского моржа. Вырывать язык вряд ли намного больней...
– А если мы тебе не быстро, а медленно его вырывать будем? Если мы тебе его вытягивать будем?
– Господь поможет, вынесу.
– Не, ништяк базарит. А если мы тебе шнифты твои выдавим? – и губастый главарь поднес к ее глазам два растопыренных пальца.
– Выдави. Вас зато видеть не буду.
– А ведь это бо-ольно, а то еще лучше вытянуть и их – это больнее!
Теперь видела Зоя, что все-таки в глазах прячется зло. Его незлые глаза прямо светились удовольствием от того, что говорил губастый рот.
– Бог даст, не намного больнее.
– Это ты все про какого Бога, про Этого, что ль? – губастый главарь кивнул на Распятие.
– Про Этого. Про Единственного.
И только было открылся губастый рот, да и замер тут же, полуоткрытый, ибо незлые глаза, радостные от чужой боли, учуяли, как напряглась вдруг эта малолетка, которая ни в какую масть не вписывалась. Как тогда, выброси сейчас руку и... а ну и вправду онемеешь!
– Ну, посмотрим, как Он тебе поможет... – прошипело из толстых губ.
– А я тебя узнала.
– Еще бы, я ж у стола с подарком стоял.
– Еще я видела, как ты на последней литургии иконы с иконостаса отдирал.
Полезли из орбит незлые глаза, а брови в момент смяли и без того почти несуществующий лоб.
– Ч-чиво?! Ты мне тут пургу не гони! Я те дам иконостас! Не, глядите, хлестче опера дело шьет. Чего слезу пускаешь! Слезу пускать будешь, когда вас кончать будем, потому как деваться теперь некуда. Эх, ну вы-то, недомерки, чего приперлись, в Новый-то год?
– Никакого Нового года нет и мы не приперлись. Мы с Севой-Севастьяном пришли к Юлии Петровне наши именины справить.
– Так у вас еще и именины. А справить картошкой в мундире?
– Молитвой при Распятии. А... когда нас кончать будете, нам не плакать, а радоваться надо будет, потому что вы нас прямиком в Царство Небесное пошлете. Я была там, знаю.
К главарю подошел тот, кто бил по голове Юлию Петровну:
– Слышь, кентуха, гляжу я на нее и у меня крыша едет.
– У меня тоже. В натуре, фрук-то-за...
– А может, она заколдованная, может, она боли не чувствует? Я слыхал про таких, может на ней вроде как броня эта, как ее, экстра...
– Боль я чувствую, а от колдовства избави Господи, – Зоя решительными движениями перекрестилась. – А броня моя – это молитва за меня всей Церкви Православной!
– Так значит, когда копыта отбросишь, в рай, значит, сразу? Ну так – на перо, ткни в себя – и ништяк, и нас от греха избавишь.
– Копыта у беса, – грустно отвечала Зоя. – А убивать никого нельзя, а себя вообще... Себя убьешь – не простит Господь. И я вас от греха никак не избавлю. Вот Он только может избавить, – она кивком головы указала на Распятие.
– Не, слушай, я тут про эту, Жанну д'Арк, по видаку смотрел. Эта не жиже, а язык как подвешен! Не, точно вырвать надо.
– Смотри лучше порнуху. А язык... Не-е, сначала она языком своим прощения попросит. Вот у него, – и главарь вынул из-за пазухи золотую цепочку, а на цепочке Зоя увидела... черноголова! Аж вскрикнула и перекрестилась:
– Ты – бесопоклонник?!
– Да никакой я не поклонник. Так ношу – красиво. Вроде талисмана. Мордашку с него мастер из мрамора точил. Не, столько баксов за работу отвалили, баксами набили, а она – "низ-ринь-ся"! И прощения попросишь, и чертиком назовешь. И поцелуешь!
И тут смачный плевок полетел с Зоиных губ в черноголова. У него даже морда изменилась, из дерева точеная. Оплеванный и обиженный, он как бы хныкал к хозяину: да что ж это такое?