Наконец король повернулся и вышел из комнаты, а через несколько минут он уже быстрым шагом шел к реке, где его ждал баркас.
Стоя у окна, Екатерина молча смотрела ему вслед, и по щекам ее текли слезы.
Она знала, куда он направился: презрев опасность, он ехал к Фрэнсис Стюарт, чтобы двор, узнав об этом, опять взволнованно загудел и чтобы все увидели, что хотя он и сердился на прекрасную Фрэнсис за то, что она в свое время пренебрегла им, но теперь, когда бедняжка может навсегда потерять пленившую его когда-то красоту, он простил ее.
«За такую любовь, — думала Екатерина, — я бы безропотно приняла любую оспу. За такую любовь я готова умереть».
Фрэнсис, лежавшая в постели, попросила принести ей зеркало и долго разглядывала отразившееся в нем незнакомое лицо. О жестокая судьба! Зачем, зачем было создавать ее прекраснейшей из женщин? Чтобы превратить потом в такое? Казалось, в дни Реставрации ей нарочно дали почувствовать пьянящую силу и власть красоты, чтобы она могла до конца дней своих скорбеть о ее утрате. Происшедшие в ее облике перемены и впрямь были ужасны. Кожа ее, еще недавно поражавшая своею белизною и восхитительным румянцем, пожелтела и покрылась омерзительными оспинами, и они уродовали некогда безупречные черты. Одно веко, изрытое оспой особенно глубоко, распухло и прикрывало зрачок, что мешало ей смотреть и придавало лицу чрезвычайно неприятнее выражение.
От былой красоты и изящества не осталось и следа. За время болезни она так исхудала, что ее собственные кости, казалось, вот-вот могли проткнуть кожу.
Она лежала в одиночестве: никто не навещал ее. Да и кто бы стал подвергать себя столь страшной опасности?
«Но и потом, когда опасность уже минует, никто не придет ко мне, — думала Фрэнсис. — А если кто-то по недомыслию и совершит такую ошибку, то при виде меня тут же пожалеет об этом».
Ей хотелось плакать. В прежние времена она плакала часто и легко, теперь же все словно пересохло внутри; слез не было. И не было никого, кто любил бы ее, заботился бы о ней...
«Может, я должна уйти в монастырь? — думала она. — Но как же прожить всю жизнь вдали от мира? Во мне нет ни ума, ни прилежности. Я не могу представить себя вне двора, к которому привыкла».
Все ее бывшие поклонники, должно быть, с содроганием отвернутся от нее. Никто уже не захочет любить ее, менее других муж. Он женился на прекрасной Фрэнсис по одной-единственной причине: ее безумно желал король, стало быть, решил герцог, она стоит того, чтобы ее желать. Теперь же... теперь у нее не осталось никого.
С кровати, на которой лежала Фрэнсис, виден был ларец из капа, украшенный вставками из слоновой кости и черепашьего панциря. Эту изящную вещицу преподнес ей король в те дни, когда добивался ее согласия. С каким удовольствием он выдвигал, один за другим, тридцать секретных ящичков, запиравшихся на крошечные золотые и серебряные ключики. Указывая на врезанные в крышку сердца из черепашьего панциря, он сказал тогда: «Смотрите на них и вспоминайте иногда о другом сердце — не черепаховом, а из плоти и крови. Помните, что оно бьется для вас одной».
У кровати стоял столик с инкрустацией черного дерева, на нем кубок превосходной работы. Оба — подарки Карла.
Все они отныне будут напоминать ей лишь о том, что и она когда-то была прекрасна и сам король желал ее милостей. Пройдет совсем немного времени, и мало кто поверит, а кое-кто, пожалуй, даже посмеется, узнав, что эта рябая женщина прельщала когда-то короля Карла, известного ценителя красоты. Все было кончено. Жизнь ее держалась до сих пор на одной лишь красоте, красота же эта теперь погибла.
В дверях замаячил кто-то высокий и смуглый.
Она не поверила; она не смела поверить, что это он. Вероятно, она сама так много думала о нем и так ясно видела его мысленным взором, что ее грезы облеклись плотью и кровью.
Он приблизился к кровати.
— О Боже! — воскликнула она. — Но это же... король!
Она попыталась закрыть лицо руками, но не смогла прикоснуться к ненавистной маске, бывшей у нее теперь вместо лица.
— Уходите! — отвернувшись к стене, взмолилась она. — Уходите! Не смотрите на меня. Я знаю, вы пришли посмеяться надо мною...
Карл, опустившись около кровати на колени, взял ее за обе руки.
— Фрэнсис, — хриплым от волнения голосом произнес он. — Не убивайтесь так. Не надо.
— Уходите, умоляю вас, — сказала она. — Оставьте меня. Вы помните, какая я была... и видите, какая стала. И вы... вы пуще всех других должны теперь потешаться над моим несчастьем; вы должны торжествовать. Если в вас осталась хоть капля доброты, прошу вас... уходите!