В следующий момент всем собравшимся еще раз представилась возможность убедиться в глубине страсти герцога Йорка к леди Честерфилд, ибо он заметил довольно нелюбезно, что не считает ноги госпожи Стюарт красивейшими на свете.
— Они слишком тонки, — заявил он. — Я назвал бы красивейшими на свете ноги более полные и не такие длинные, как у госпожи Стюарт. А главное — они должны быть одеты в зеленые чулочки.
Король, а за ним все остальные расхохотались оглушительней прежнего; разумеется, герцог намекал на леди Честерфилд, с которой началась мода на зеленые чулки; и, дружески хлопнув брата по плечу, Карл подтолкнул его к предмету его страсти.
Внимательно следившая за всеми Барбара заметила гневный взгляд, которым лорд Честерфилд наградил августейших братьев.
«Славная картинка, - с внезапной злостью подумала она. — Честерфилд, влюбленный в собственную жену!.. Могла ли я думать, что доживу до такого?»
Она оглянулась в поисках того, кто разделит с нею ложе в эту ночь. Она еще не знала, кто это будет, знала только, что не король, не Бэкингем, не Честерфилд и не Гамильтон.
Ей нужен был новый любовник, молодой и сильный, который стер бы весь этот вечер, вместе с его зловещими предзнаменованиями, из ее памяти.
Скандал, связанный с именем Честерфилда, явился полной неожиданностью для двора. Кто же мог ожидать, что Честерфилд, известный распутник и повеса, окажется способен на глубокое чувство к женщине, тем более к собственной жене?
Поскольку любовь к музыке почиталась особой добродетелью при английском дворе, Том Киллигрю, известный всему театральному миру законодатель вкусов, привез с собою из поездки по Италии целую труппу певцов и музыкантов. Все они имели большой успех, а некий Франсиско Корбетта оказался таким великолепным гитаристом, что многие придворные дамы и кавалеры не на шутку разохотились овладеть этим инструментом. Леди Честерфилд удачно приобрела одну из благозвучнейших во всей Англии гитар, и ее брат, лорд Арран, вскоре научился играть на ней много лучше остальных придворных.
Одна сочиненная Франсиско сарабанда так полюбилась королю, что он готов был слушать ее беспрерывно; придворные, разумеется, тоже были от нее в восторге, поэтому звуки сарабанды, исполняемые на все голоса, от баса до сопрано, и на всех музыкальных инструментах, постоянно лились из апартаментов и внутренних двориков Уайтхолла. Но более всего мелодия сарабанды пленяла слушателей тогда, когда исполнитель пел и одновременно подыгрывал себе на гитаре.
Неудивительно поэтому, что герцог Йорк, следуя за общими вкусами, высказал желание услышать, как лорд Арран исполняет эту самую сарабанду на знаменитой гитаре леди Честерфилд. Арран тут же назначил герцогу встречу в апартаментах своей сестры.
Прослышавший об их договоренности Честерфилд ворвался в комнату жены, крича, что она обманывает его с герцогом Йорком.
Елизавета, отнюдь не забывшая слова супруга — тогда еще нежно любимого — о том, что его сердце принадлежало и будет принадлежать другой, лишь внутренне усмехнулась и отвернула лицо. По-видимому, она не считала нужным ни подтверждать, ни опровергать предъявленное ей обвинение.
— Думаешь, я позволю тебе так... так бессовестно меня дурачить, да? Ты так думаешь?! — кричал он.
— Поверьте, милорд, я вовсе о вас не думаю, — отвечала Елизавета.
С этими словами она опустилась на стул, взяла гитару и скрестила обтянутые зелеными чулками ноги, которыми так неприкрыто восторгался герцог Йорк.
— Отвечай! — потребовал Честерфилд. — Вы с ним любовники? Да? Да или нет?!
В ответ под пальцами Елизаветы зазвучали первые аккорды сарабанды.
Равнодушно глядя на мужа, она вспоминала, как нежно и беззаветно она любила его в первые недели замужества, как во всем старалась ему угодить, как мечтала о семейном счастье, таком же, какое было у ее родителей.
А потом, когда она узнала о его любовной связи, и не с кем-то, а с Барбарой Кастлмейн, известной всему миру вульгарной блудницей, потерявшей уже счет своим любовникам, когда представила их вместе, когда осознала, чего стоили все ее детские надежды на счастливое замужество, она вдруг перестала убиваться и грустить о своей разбитой жизни. Она ясно увидела, что не сможет уже никого любить, потому что любить вообще глупо; что при дворе царит безнравственность и разврат, и даже король, при всей его доброте, смеется над добродетелью и целомудрием. Тогда ее любовь к мужу окончательно умерла, и она решила никогда больше не попадать в столь жалкое и унизительное положение.