Через час обыск в буфете был закончен. Виновницу воровства так и не обнаружили. Девчата поговаривали между собою, что старая сестра Романа могла сама потерять двадцать злотых, а вся вина пала теперь на сирот…
Я вырвалась из кучки перешептывающихся воспитанниц и выбежала в коридор. У окна стояла матушка-настоятельница. Пристально глядя куда-то в парк, она в задумчивости водила кончиками пальцев по лицу и разглаживала мелкую сетку морщин, окаймлявших ее глаза.
Мне и Янке досталась работа в хлеву. Янка готовила картошку для свиней, а я рубила сечку. Потом высыпала отруби в ушат, добавила к ним сечку и вылила «приправу». «Приправой» назывались обыкновенные помои, — как наши собственные, монастырские, так и те, что мы привозили на саночках от соседей.
Янка, присев на корточках возле ушата, выбрала три на вид вполне приличные картофелины, от которых еще поднимался пар, спрятала их в карман и, снова распрямившись, сказала:
— Брось ты возиться с ушатом, пойдем на кладбище.
Мы прокрались вдоль забора и через хорошо знакомую нам лазейку пробрались на старое кладбище. Янка выискала подходящее местечко, подолом смахнула с мраморной плиты прошлогодние листья, и мы обе, усевшись на каменном надгробье, начали есть картофель.
Мы съели по одной картофелине. Третью, попорченную, я решилась отбросить в сторону. Потом мы поднялись и начали медленно прогуливаться по размокшей тропинке. Из-под растаявшего снега высовывались плитки спрессованных прошлогодних листьев, желтые космы осенних трав. В ухабах стояли лужи, а с оголенных ветвей стекали крупные капли воды, пламенея в лучах солнца. Холодная синева небес слепила глаза.
— Скоро весна, — вздохнула Янка, беря меня под руку.
— О, да! Уже чертовски пахнет весной, — поспешно подтвердила я, испытывая при этом какое-то щемящее чувство от того, что вот гуляем мы с Янкой вместе и никто нам не мешает.
Янка, еще крепче сжимая мою руку, спросила:
— Таля, ты любишь ездить в поезде?
— Люблю. А что?
— Да так, ничего.
После минутного молчания она снова спросила:
— А тебе не скучно сидеть так вот, на одном месте?
— Конечно, скучно. Я-то здесь уже второй год, а ты — всего несколько месяцев. Моя мама хочет, чтобы я научилась вышиванию в белошвейной мастерской…
— Растяпа ты! Сколько есть приютов! Можно выбирать! Почти в каждом городе монахини содержат заведения для сирот. А без билета ты ездила когда-нибудь?
— Без билета? Так ведь за это же высаживают из поезда!
— Ох, и идиотка! — Янка с гневом отшвырнула мою руку. — Не знала, что ты такая глупая!
Сбитая с толку, я раздумывала над тем, как бы оправдаться в глазах Янки. Обрадовавшись пришедшей мне в голову мысли, я сказала тоном как можно более небрежным:
— Ездить без билета — не ахти какое искусство. А красть ты умеешь?
Янка приостановилась:
— Красть? Как это — красть?
— А вот так: идешь ты с сестрой Доротой на рынок и тащишь там с прилавка яблоко либо брюквину. Я так делала летом. А скажи мне… деньги ты пробовала брать?
— Деньги? — Янка подозрительно посмотрела на меня. — Что это тебе пришло в голову? Никаких денег я не трогала. Никогда!.. Ну и мысли у тебя!
— А я бы взяла, — призналась я. — Только не́ у кого. Если бы, например, я увидела, что кто-то оставил сумочку на скамейке, то я бы ее схватила и убежала. А потом накупила бы всякой всячины.
Янка повеселела, вновь подхватывая меня под руку, и дружелюбно сказала:
— Вот я тебе и говорю: быстрее всего можно натолкнуться на сумочку в поезде. Ты не имеешь даже понятия, как забывают люди во время путешествия о своих вещах. Вторым классом[9] ты когда-нибудь ездила?
— Вторым? Ой, нет! Никогда!
— Ну вот, видишь! А я езжу только во втором классе. Там всегда такое изящное общество. Ты не представляешь, что́ эти пани возят с собою! Чудеса! — Смуглые щечки Янки еще более потемнели от румянца. — Щетки с серебряными ручками, духи, шелковое белье, меха! И вообще — прелесть. Они едят апельсины и болтают разные глупости.
— И тебя ни разу не вытолкали в шею оттуда?
— Меня? — Янка повела узкими бровями. — Меня?
— Ну да, тебя!
Она презрительно усмехнулась.
— Я, моя дорогая, не принадлежу к числу тех, кого можно выталкивать в шею. А тебя вышвырнули бы наверняка.
— Наверняка вышвырнули бы, — тяжело вздохнула я и, охваченная отвращением к своему внешнему виду, с завистью взглянула на приятное личико Янки. Мое воображение уже целиком было во власти мечты о путешествии — сидеть в обществе дам, которые едят апельсины. Устыдившись, однако, своих мыслей, я осторожно спросила Янку:
— А что надо делать, чтобы не вышвырнули?
— Это очень легко. Скажешь, что ты едешь к больной мамусе, и начнешь плакать. Тогда публика устроит складчину тебе на билет да еще сунет монету в лапы кондуктору, чтобы тот не поднимал шума Однако такие номера удаются лишь во втором классе; а точнее — там, где имеется изящное благовоспитанное общество и много панов. Пани скупы. А хамы из третьего класса — так тех вообще ничто не пробирает. И в третьем классе надо пользоваться совсем другими средствами…
Янка заколебалась, — говорить дальше или не говорить, — но под напором признаний не могла уже удержаться:
— Надо уметь ладить с кондукторами. Они ужасно смешные люди! Такие пожилые, немного пузатые, приглашают тебя в свое купе или уговаривают пойти с ними в буфет. Но я никогда с такими не ходила. Никогда! Железнодорожники — это не слишком изящное общество.
— А что, — спросила я, — меня они тоже приглашали бы?
— Тебя? — Янка пристально взглянула на меня и разразилась смехом. — С твоими-то очками и носом, как картофелина?..
Я с ненавистью смотрела на Янку, продолжавшую заливаться смехом. Потом она утерла мокрые от слез глаза покровительственным тоном сказала:
— Не огорчайся! Поедем вместе, и я-то уж все налажу, как надо. Нет смысла сидеть в этом балагане, когда можно устроить себе более приятную жизнь.
— А почему же ты пришла к нам, если могла идти туда, где лучше?
— Так уж порою получается в жизни, — неопределенно ответила Янка. — Только ты не проболтайся кому-нибудь о том, что мы говорили здесь. Особенно Гельке. Смотри, запомни это!
— Будь уверена!
У входа в приют мы столкнулись с Гелькой. Она ехидно засмеялась:
— Вижу, вижу — новые подружки! Дай вам бог счастья!
— А тебя зависть разбирает?
Гелька повела плечами и помчалась дальше по коридору.
Мне стало стыдно. Янка обогнала меня и пошла впереди, крутя в руках конец черной косы. Глядя на нее, я подумала, что беседа на кладбище установила между нами скрытые от всех отношения — нескромные, даже неприличные. Я стыдилась этого, однако в них было много соблазнительного.
В пустой и холодной трапезной Сташка сматывала в клубок разодранные на узкие длинные полосы тряпки.
— Сейчас начнется рекреация, и мы будем играть в мяч, — весело сообщила она.
В дверях появилась улыбающаяся сестра Барбара.
— Готовы?
Сташка соскочила с лавки на пол и, прижимая к груди тряпочный мяч, с восторженными криками выбежала из трапезной. Я последовала за нею.
На крыльце уже столпились малышки. С радостным визгом бросились они к сестре Барбаре. Сестра Барбара смеялась и кружилась, сжимая в поднятых руках тряпичный мяч. Мяч был тверд, тяжел, неудобен; тот, в кого он попадал, с трудом сдерживал слезы. Однако даже боль не отбивала у малышек охоты поиграть. Веселый голос сестры Барбары, ее беготня за мячом, прыжки и тревожные выкрики, когда мяч попадал не туда, куда нужно, доставляли малышкам бешеную радость.
9
В Западной Европе, в том числе и в Польше, пассажирские вагоны делятся на три класса. Наиболее комфортабельные из них — вагоны первого класса.