На пороге появилась Сабина; она долго отряхивала облепленный снегом платок. Владка и Казя усиленно подмигивали ей, давая понять, чтобы она побыстрее занимала свое место. Но сестра Алоиза оказалась более проворной, чем Сабина. Она подошла к провинившейся:
— Почему опоздала?
— Я провожала фуру…
— Какую фуру?
— Да того самого гурала, который у нас дрова колол, — стремительно выпалила Зоська. — Я молилась, чтобы господь бог просветил голову этой глупой корове, а она пошла за парнем… Ай-ай!.. — вскрикнула вдруг Зоська и, прикрыв руками ошпаренное лицо, спрятала голову под стол.
Гелька отшвырнула пустую кружку в сторону и, поднимаясь с лавки, воскликнула:
— Нет! Просто с ума сойти можно! Клянусь, я убью когда-нибудь эту змею! — И, хлопнув дверью так, что задрожали стекла, она вышла из столовой.
Наступила напряженная, пугливая тишина.
Сестра Алоиза, наиболее воспитанная из числа наших хоровых сестер, терпеть не могла грубости, вульгарных жестов и слов. Она была непримиримым врагом всего, что так или иначе могло опорочить душевную чистоту человека.
Девочки затаив дыхание поедали глазами побелевшее лицо монахини. Из-под стола доносились всхлипывания ошпаренной Зоськи. Разлившийся по всему столу Гелькин чай большими, тяжелыми каплями стекал на пол.
— С сегодняшнего дня я запрещаю Гельке… — начала монахиня с заметной дрожью в голосе.
— Если сестра прикажет, я немедленно приведу ее сюда! — воскликнула Янка и, сорвавшись с места, скрылась за дверью.
Теперь мы с любопытством следили за монахиней. Сестра Алоиза, повернувшись к нам спиною, смотрела в окно. Мы ожидали в молчании. Зоська по-прежнему ревела под столом, а стекавший со стола чай образовал на полу целую лужу.
Вошла Янка и втянула за руку упиравшуюся Гельку.
Янка, более хитрая и рассудительная, чем другие, уже сумела шепнуть Гельке, что и как надо говорить, и та начала приглушенным, печальным голосом:
— Я, прошу вас, недостойная…
Гелька запнулась. Видно было, что больше уж ни одного слова она из себя не выдавит. Однако сестра Алоиза не принадлежала к числу мелочных людей. Не глядя на провинившуюся, она произнесла тихим голосом:
— Не у меня, а у того, которого оскорбила — у бога проси прощения! — И вышла из трапезной.
Янка спокойно подошла к Сабине, допивавшей свою порцию чая, и отпустила ей звонкую пощечину.
— Вот тебе! И в другой раз не устраивай суматохи своими глупыми амурами. А ты, — повернулась она к Гельке и, запнувшись на полуслове, прикусила губу.
В дверях стояла матушка-настоятельница и внимательно глядела на нас.
— Слава Иисусу Христу! — громко приветствовали мы настоятельницу, вскакивая с мест.
— Сегодня у нас смена таинств. Прошу, чтобы ни одна не забыла об этом.
Матушка покинула трапезную.
«Laus Tibi, Christe… Слава тебе…»
Девушки стоят на коленях двумя тесными шеренгами. Руки молитвенно сложены перед подбородком, глаза опущены, но… из-под полуприкрытых век на новую монахиню устремляются любопытные, горящие взгляды.
«Она так хороша, что вполне могла бы быть негодницей, и тот ксендз наверняка влюбился в нее», — размышляла я, уставившись на алтарь.
Утомленные тяжелой работой, дремлют конверские сестры, спрятав свои лица под велонами. Хоровые монахини сидят на скамейках неподвижно, чуткие ко всему, что делается вокруг.
Рядом с сестрой Алоизой — сестра Барбара. Она высока ростом, молода; у нее приятное открытое лицо и большущие серые глаза.
Девчата проходят перед образами, преклоняют колени, опускают головы.
Шуршат накрахмаленные передники. У всех воспитанниц сегодня аккуратно заплетены косы, дыры на чулках заштопаны, ногти на руках ровно подстрижены и вычищены.
После выхода из часовни девчонки не носятся по коридорам, не визжат, не дерутся. Присутствие в монастыре новой монахини вселяет во всех необычную предупредительность и вежливость. Даже конверские сестры не покрикивают сегодня на воспитанниц. Сестра Романа грациозно орудует у кухонного котла, сестра Дорота, ведающая свинарником, тщательно проветрила свою рясу и скуфью, а матушка-настоятельница и сестра Алоиза щеголяют отлично выглаженными велонами и белыми как снег чепцами, словно демонстрируя всю привлекательность монастырской жизни.
После завтрака я побежала на кухню за тряпкой, чтобы вытереть посуду. Посередине кухни стояли сестра Барбара с подносом в руках и матушка-настоятельница, спрятавшая свои руки под рясой. Обе пристально смотрели друг на друга: новая монахиня — с удивлением и страхом, матушка-настоятельница — с гневом.