— Так-то оно так, — облегченно вздохнула Сабина, — но ведь я не столь безобразна, как ты…
Возмущенная, я сорвалась с койки. Добродушие, сиявшее в глазах и на лице Сабины, окончательно вывело меня из терпения.
— Неправда! Ты во сто раз безобразнее, чем я! Ты самая отвратительная из всех. Иди, спроси своего гурала! Поговори с ним. Ну, иди. Что ты так на меня глядишь?
— И пойду!
Онемевшая от удивления, я смотрела, как она выходит из спальни, потирая губы рукой, огрубевшей от бесконечных стирок.
Весна, бравшая монастырь штурмом, разжигала в нас нелепые, захватывающие дух желания. Просыпаясь по утрам, мы мчались первым делом, к окнам и, упершись носами в стекло, жадно всматривались в зеленеющий мир. При каждом отзвуке колокольчика мы срывались со скамеек. Пьянящие и тревожно-радостные предчувствия одурманивали наши головы. Что-то должно было случиться. Это «что-то», которое невозможно было выразить словами, неуловимое и неопределенное в своих очертаниях, как майское облако, заставляло сильнее биться наши сердца. Без всякого повода бегали мы к калитке и, высунув головы, глядели на дорогу. Чего ожидали мы? Может, по грязной, расплывшейся закопанской дороге, в гуральской пролетке с пьяным извозчиком на облучке должна была приехать счастливая Судьба и высадиться перед монастырскими воротами?
— Возможно, все изменится… — загадочно вздыхала Сабина, которая совершенно машинально выполняла поручения, целиком поглощенная своими мыслями.
Каждая из девушек, убежденная в том, что никто, кроме нее, об этом и не подозревает, страстно мечтала о чем-то самом заветном. Даже Зуля, для которой мир по ту сторону калитки казался несуществующим, которая считала величайшим счастьем сопровождать матушку к вечерне, влюбленная в литургию и нашу часовню, — и та захотела вдруг чего-то большего. Забившись в уголок, она извлекала свой потрепанный песенник и, сосредоточенно следя за черными значками, разучивала гаммы.
— Пробует свой голос, — подтрунивала Зоська.
Зуля, опустив голову, объясняла ей смущенно:
— Я не хочу идти в оперу. Я просто хотела бы петь в большом городе при кафедральном соборе, в хоре. Когда Янка вернется, скажу ей об этом. Может быть, у ее тети есть какие-нибудь знакомства в хоре.
— Можно бы уехать тихонько поездом, — вслух мечтала Зоська. — Спрятаться в туалете, высадиться в Кракове и там, в первом же приличном каменном доме, проситься к кому-нибудь в няньки. Проработать с месяц, а потом оглядеться как следует по сторонам и найти что-нибудь получше.
Болтовня затягивалась далеко за полночь. Сироты, неподражаемые в чтении молитв, имели смутное представление о всем том, что делалось за монастырским забором. Картины, расписанные ловкой путешественницей, действовали на наше воображение сильнее, чем проповеди ксендза-катехеты. То, что когда-то легкомысленно, от нечего делать болтала Янка, оставило в памяти более глубокий след, нежели все премудрости, почерпнутые из евангелия.
— Когда сестра Алоиза посылает меня одну за рассолом, — доверительно сообщила мне Йоася, — я оставляю на бойне бидон, говорю рабочему, что скоро вернусь, а сама хожу по магазинам, словно хочу что-нибудь купить.
— Зачем? У тебя же нет денег!
— Ох, какая ты глупая! Ведь не о том идет речь, чтобы купить, а о том, чтобы хоть немного побыть среди людей. Мы всюду ходим гурьбой, как толпа нищих. А в магазине никто не догадывается, что я из приюта. И вообще там очень приятно. Приходят разные элегантные господа, шутят, выбирают подарки.
— Тебя Янка, наверно, научила? — догадалась я…
Йоася лукаво улыбнулась:
— А если бы и она? Разве это плохо?..
Однажды я застала всех девчат в трапезной сгрудившимися возле какого-то листка:
— На вот, читай!
Я взяла из рук Зоськи замусоленный клочок бумаги и вполголоса прочла:
«Слава и хвала Иисусу Христу. Прошу не искать меня, потому что все равно я не дам поймать себя. Я собираюсь пойти кухаркой в пансионат, только сначала немножечко подучусь готовить пищу. А те двадцать злотых, которые когда-то пропали у сестры Романы, позаимствовала у нее я. Мне нужны были деньги на ночлег, когда я выйду из монастыря, и на врача, чтобы он прописал мне лекарство от вшей. За что матушку и всех сестер прошу великодушно простить меня, хотя ксендз и сказал мне на исповеди, что нет на моей совести тяжкого греха, потому что я была при таких обстоятельствах. Однако когда заработаю, то отдам с процентами. Пусть Наталья возьмет себе мой тюфяк. Всем девчатам шлю добрые пожелания, а если которая из них затаила на меня злобу, то пусть простит меня, как я прощаю ее. Зоське прошу сказать, что она подлая мартышка, потому что забрала у меня целые трусы, а подложила дырявые. Но я еще с нею рассчитаюсь. Те девчата, что осквернили фигуру святого отца, должны исповедаться, потому что ксендз так велел, а больше всех виновата Наталья. Слава господу Христу!