Несмотря на свою элегантность и высокомерие, Владка, припертая к стенке, призналась, что потеряла место, так как хозяин дома оказался без работы, в связи с чем его жена сразу же отказала Владке. И поскольку другого места она нигде не нашла, то явилась в приют.
— Ты должна будешь извиниться перед сестрой Алоизой, — сказала Зоська.
А Казя добавила:
— Только не вздумай куролесить, привередничать или показывать, что ты лучше нас.
Владка устроила душещипательную сцену прощения и, умолив монахиню, осталась с нами. Вскоре же после этого мы заметили, что служба у господ пробудила в ней тягу к вещам, для сирот совершенно недосягаемым. Например, она проявляла страстную жажду к брошкам, колечкам, гребням, платочкам. Поэтому началась тайная торговля, переговоры и договоры с Зоськой, которая умела из-под земли доставать вещи, запрещенные в приюте. А вслед за этим из белошвейной мастерской начали исчезать нитки, пяльцы, мелкие деньги…
— Знаешь, Владка как только выходит за ворота, так надевает свои шелковые чулки телесного цвета. К чему бы это ей? — удивлялась Казя.
В августе вдруг началась ужасная жара. Дом наш, казалось, был весь насыщен раскаленной пылью. Ночью девчата изнывали под одеялами от жары и утром шли умываться с отекшими губами и мутными, как у мертвецов, глазами. Во время обеда они выплескивали противный суп и, стуча ложками о стол, требовали холодного кислого молока. Сестра Алоиза скрывалась в спасительную келью от разгневанного стада. Дело дошло до того, что в ее присутствии девчата, словно веерами, обмахивались платьями. Лень одолела всех без исключения. Обливающиеся по́том тела слонялись по коридорам, пропитанным запахом помоев, которые целыми ведрами мы сносили из ближайших пансионатов — для кормления монастырского скота.
Мы перебирали картошку в сенях, когда туда ворвалась Зоська с криком:
— Рузя родила ребеночка!
Мы вскочили на ноги.
— Где? Где она? Мальчик или девочка? Рузя здорова? Пойдемте к ней.
— Мальчик! Говорю вам — чудесный! — Она восторженно вознесла руки. — О нет, всем сразу нельзя! Сейчас пойдет со мною только Наталья.
Рузя родила ребенка в деревянной каморке, которая служила нам в качестве склада под огородный инвентарь, дырявые бидоны, старые метлы и всякую прочую рухлядь. Когда мы туда вошли, она стояла на коленях и в обитом тазу ополаскивала плачущее существо медного цвета. Рузя была очень бледна, по вискам у нее струился пот.
— Ложись немедленно. Я им займусь. Я умею. Мне всегда приходилось присутствовать, когда у нас рождались поросята. Не бойся, со мною ему ничего плохого не будет! — Зоська вдруг стала отважной и великодушной. — Иди, Наталья, в мастерскую, попроси у сестры Юзефы чистых тряпок. А впрочем, не проси: в корзине на веранде лежат старые комжи.[24] Принеси две или три, да так, чтобы никто не видел. Стащи в спальне одеяло. Леоська знает, где в кухне ромашка.[25] Пусть Зуля напарит ромашку и принесет сюда. И два одеяла. Рузю нужно укутать: пусть пропотеет. В гнезде лежат два яйца. Забери их так, чтобы сестра Романа не узнала. Мы должны покормить Рузю.
Весь приют пришел в движение. Девчата носились сверху вниз и снизу вверх. Стаскивали одеяла, подушки, кипятили воду. Без всякого повода устраивали перебранку, которую прекращали так же неожиданно, как и начинали, и, взглянув друг на друга, разражались хохотом. Каждую минуту врывались на кухню то за чаем, то за молоком, то за хлебом с маслом, добиваясь этих лакомств с таким криком, словно от них зависела жизнь или смерть Рузи. В этой увлеченной делами, возбужденной массе девчат хороводила Зоська. Она отдавала приказания, не терпящие возражений, откуда-то раздобыла туалетное мыло, которое потом понапрасну искала Владка, украла в мастерской две комжи на пеленки Евстахию и так долго вопила на кухне, что оглушенная ее криком сестра Романа не выдержала и отдала ей совсем новую корзину на колыбель для новорожденного. Сестра Алоиза ушла по делам, а протесты остальных монахинь были бесполезны. Голоса монахинь стали для нас ничего не значащими и излишними. Все наши мысли были заняты только Евстахием. Но через несколько часов оживление спало. Девчата, счастливые и уставшие, словно каждая из них родила по одному Евстахию, разошлись по зданию — выполнять свои повседневные обязанности. Рузя спала на соломе, укутанная одеялами. Ее младенец тоже спал. Присутствие этих двух существ вносило столько света в наш приют, что девчата даже в спальне ходили на цыпочках и говорили шепотом, будто их голоса могли разбудить спящих.