Расставшись с Филиппом, Олимпиаде удавалось больше общаться с Александром, а когда прах царя упокоился в могильном кургане, надеялась видеть сына чаще. При встречах не упускала случая поговорить о том времени, когда он станет царём, а она будет его помощницей в делах, властительницей Македонии, и ради этой цели готовилась противостоять любым соперникам.
Воспринимая любовь матери естественной, Александр не поддавался её порывам. Особенно противился попыткам решать всё за него, опекать как малого ребёнка. Порой тяготился её любовью. Вот и сейчас, заглядывая в светящиеся от счастья глаза, Александр знал, как сложно вырваться из-под тяжкого бремени её любви. В то же время мать — самый близкий человек; в окружении врагов, скрытных и явных, разве этого мало? Кому, как не ей, довериться?
Осторожно освободившись от объятий, царевич выбирал момент, чтобы приступить к трудному для себя разговору. Подбирая нужные слова, отводил глаза, пока Олимпиада ласково гладила его по голове.
— Александр, почему не навещаешь меня? Ждёшь, пока позову? А я думаю о тебе, мой мальчик, волнуюсь — где ты, с кем ты. Помни, вдвоём нам есть о чём говорить.
Александр сдержанно улыбнулся.
— Я всегда помню, что у меня есть мать.
— Я всегда думаю о тебе. Ты молод, а мать готова тебе помочь.
Александр старался понять, насколько она откровенна с ним. В комнате витал едва уловимый запах тимьяна*: готовясь к встрече с сыном, Олимпиада приняла оздоровительную ванну. На ней шерстяная накидка, под невысокой грудью виднелся кожаный поясок в виде двух сплетённых змей с глазками из мелких драгоценных камешков.
Александр мягко отстранился от матери. Она насторожилась; глаза сузились, в глубине сверкнули недоверием зелёные молнии. Неожиданно ему припомнилось, как бледная мать с лихорадочным блеском в глазах смотрела на пламя погребального костра, пожирающее тело Филиппа, в отсветах жертвенного огня на лице блуждала… усмешка. Тогда он не придал значения, а сегодня… Спросил, не отрывая взгляд от неё:
— Зачем ты так поступила с убийцей моего отца?
— Не понимаю, сын мой.
— Я услышал неблаговидные разговоры о тебе. — Голос Александра дрогнул. — Не хочу верить, что ты совершила преступный обряд над Павсанием.
— Что ещё говорят? — Царица догадалась, с чем пришёл Александр.
— Говорят, ты надела на голову убийце венок героя и велела сжечь тело на могиле отца.
— О, Дионис! — Олимпиада воскликнула трагическим голосом. — Сын бросает страшное обвинение родной матери!
Александр догадался, что мать в этом замешана.
— Ещё говорят, что Павсаний получил от тебя поддержку в своём намерении убить своего царя.
Неожиданно лицо Олимпиады изменилось: губы скривились, голос обрёл привычную угрожающую твёрдость:
— Да, я велела похоронить Павсания, сожгла тело и прах рассеяла на могиле бывшего супруга!
Александр онемел. Олимпиада уже не останавливалась:
— Я приготовила коней для Павсания; жаль, не смог воспользоваться! Но он не убийца, а герой, погубивший злодея! Палач, казнивший преступника! Смерть твоего отца — возмездие за зло, причинённое Павсанию, и моя месть!
Выдохнув страшную тайну, царица сникла; сразу куда-то делась горделивая осанка. Она зарыдала:
— Александр, ты можешь ненавидеть меня, но не отвергай мою любовь к тебе, иначе я умру.
Александр никогда не видел мать такой беззащитной, жалкой, несчастной. Понимал очевидность в её откровении, и он недалёк от истины. Павсаний, неся в себе тяжкий груз насилия и особенное пагубное безразличие царя, не знал, у кого искать защиту. От безысходности явился к Олимпиаде в надежде на то, что она каким-то образом повлияет на бывшего супруга, добьётся справедливого наказания обидчика Аттала. Но беднягу её слова не утешили:
— Милый юноша, я воспринимаю твою боль как собственную. Твой господин тоже унизил меня, оскорбил. Я называю царя Филиппа злодеем, мы оба жертвы его преступления. Но я женщина, и мои унижения остаются со мной. А ты мужчина, поэтому твоё бесчестье сильнее моего. Ты обязан поступить как мужчина.
— Но злодеев, по меньшей мере, двое!
— Злодей не тот, кто совершает зло, а кто его покрывает, — услышал юноша.
— Царица, умоляю, назови имя! — с рыданиями вскричал Павсаний.
— Не мне судить, кто более достоин благородной мести, — холодно ответила царица.
Юноша ушёл в смятении. За день до убийства царица прислала к нему своего духовного наставника, из софистов*. Он беседовал с Павсанием до вечера; неизвестно, что говорил софист, но, судя по дальнейшим трагическим событиям, в раненом сердце царского телохранителя восстал огонь кровавой мести.