Не говоря уж о военно-технических ветеранах. К тому же по весне левая кисть отнимается – спасу нет.
В доказательство он слабо пошевелил пальцами.
– А вокал? – спросила профорг. – Голосовые связки не отнимаются? Петь сможете?
– Хором?
– Зачем хором? Хором не надо. Дуэтом. – Если только с вами. Со сцены мы будем классно смотреться вдвоем.
– Скажете тоже! – Профсоюзная кикимора смущенно поправила тугой синтетический парик. – У нас есть другая кандидатура.
– Кто же?
– Стажер-исследователь, – подхватила эстафету партийная баба-яга. – Занимается биомедицинской электроникой, но закреплена за нашей кафедрой.
– Почему?
– Потому что иностранка. Француженка, между прочим. Как узнала, что в нашей стране отмечается Международный женский день, сама вызвалась выступить. Не то, что некоторые, которых тридцать раз упрашивать надо.
Баба-яга выразительно посмотрела на Нила. Он пожал плечами.
– Так а я разве возражаю? Пусть выступает. Заодно и кафедру прикроет.
– Ты не понял, Баренцев! Повторяю, человек из капстраны. При нынешней сложной международной обстановке каждое подобное выступление есть событие политическое, мощный удар по силам мирровой реакции, развязавшей против нашей страны гнусную клеветническую кампанию, достойная отповедь всяким там рейганам и тэтчерам. Не исключено, что выступление мадам Дерьян будет транслироваться по телевидению... Баренцев, я не сказала ничего смешного! Да, возможно у нашей гостьи армянские корни, но это еще не повод ржать, как курица!
– Извините... – просипел Нил, вновь давясь от смеха.
Армянских, говорите, кровей? Мадам Дерьян. Сеньора Де Нада. Барышня Не-За-Что. Или Из-Ничего. Фрау фон Ниманд... Ах, мерси вас – что вы, что вы, де рьян!..
– Но я так и не понял, с какой стати я должен петь с ней дуэтом.
– Потому, Нил Романович, что в противном случае вся идея может оказаться дискредитированной, – вмешалась главная ведьма-заведующая, и стеклышки ее очков зловеще блеснули.
Да уж, могу себе представить!
– Дело в том, что наша французская гостья совершенно не умеет петь! – закончила заведующая.
– Ни голоса, ни слуха, – подхватила парторг.
– Но указывать на это недипломатично, – вставила профорг.
– Она желает петь!
– Но репертуар! Наслушалась в эмигрантских кабаках!
– А до концерта всего неделя!
– Надо что-то делать! Баренцев, ты обязан!
– А если мы разучим хорошую песню военных лет, это зачтется как военно-патриотическая работа?
Нил в упор посмотрел на парторга. Та сморщилась, но кивнула.
– Подготовка потребует известного времени, – продолжил он. – Так, когда, вы говорите, надо сдать методичку?
И перевел взгляд на заведующую. Та вздохнула.
– Через месяц... Современный у вас подход, Нил Романович.
– А что остается? Кто меня представит мадам Дерьян?..
Кое-как проведя занятие, он задержался в пустой аудитории – хотелось хоть немного побыть наедине со своими мыслями.
Француженка. Parbleu! Cent mille diables!<Черт побери! Сто тысяч чертей! (фр.)> Он в жизни не знал ни одной француженки. Разве что Шарлоту Гавриловну, но та была такая старая и уродливая, что и француженкой-то считаться не могла. Интересно, какова эта? Воображение вылепило образ этакой среднестатистической парижской дамочки, вертлявой курносенькой брюнетки, личиком и ужимками похожей немного на Мирей Матье, немного – на обезьянку из мультфильма "Тридцать восемь попугаев". Бонжур, мадам, аншантэ де фэр вотр конессанс...<Счастлив с вами познакомиться (фр.)> Или как там еще по-ихнему полагается? Надо бы повспоминать...
– Виниль?
– Что? – Он поднял голову, недовольный тем, что кто-то нарушил его уединение.
– Ви Ниль Баренсеф? – повторила девушка. – Мне сказаль, что ви будет мне помогайть. Мой имя Сесиль Дерьян.
Он вгляделся в нее – и почувствовал себя обманутым. Она была такая... такая никакая. Истинная Дерьян. Бесцветная, словно вырезанная из бумаги. Маленькие глазки неопределенного цвета, маленький носик неопределенной формы, аккуратно постриженные волосики, серый костюмчик неопределенного фасона. Не за что зацепиться взгляду, нечего оставить в памяти, нечего потом, описать. Француженка? Могла бы с тем же успехом быть шведкой, эстонкой, белорусской, удмурткой...
Она смотрела ему в переносицу. Пристально, не улыбаясь.
– Счастлив познакомиться с вами, мадам Дерьян, – опомнился он.
– Мадемуазель. Зовите меня Сесиль.
– Зовите меня Нил.
– Ви свободен, Ниль? Нам следует заниматься.
– Да, идемте. Поищем свободную аудиторию.
– Ми идем в ваш пхофбюхо. Там есть комната с хояль. Мне говохиль, ви будет мне игхать.
– Не знаю, кто вам это говохиль, мадемуазель, но игхать я смогу только одной рукой, – беззастенчиво врал он. – Вторую я недавно сломал и только третий день хожу без повязки.
Сесиль свела брови к переносице.
– О, сломаль! Но как?
– Под машину попал.
– Horreur!<Ужас! (фр.)> – воскликнула Сесиль. – Тоже мамин собак потехяль хуку под машин! Ми все так плакаль!
Нил хотел сказать что-нибудь язвительное, но, увидев в ее глазах слезы, смолчал. Так молча и дошли по комнаты с "хоялем", и Нил покорно сел за инструмент. Сесиль разложила на крышке листочки, расправила плечи, несколько раз глубоко вздохнула и начала петь.
С первых же нот, взятых Сесиль, Нил понял: беда! И дело было отнюдь не в отсутствии голоса и слуха, как о том твердили кафедральные мегеры. И то и другое у Сесиль безусловно имелось. Средненькое и даже миленькое, как у сотен тысяч девчонок – любительниц попеть под гитару у костра или за дружеским столом. И не было бы ничего катастрофического в том, если бы не одна роковая подробность: с упорством, достойном, как говорится, лучшего применения, она подражала оперной манере пения, не обладая для этого ни данными, ни школой, ни развитым вкусом. Ее высокий голосок – слабенькое лирическое сопрано с намеком на колоратуру – дрожал и срывался. Утопая в старательных и неискусных руладах и трелях, она безнадежно сбивалась с ритма, и даже при правильном попадании в ноты создавалось полное ощущение глубокой лажи, многократно усиленное специфическим репертуаром.
То ли кто-то зло подшутил над бедняжкой Сесиль, то ли в ближайшем русском кабаре, куда она приходила изучать культуру далекой загадочной страны, подвизались на редкость странные личности, только вместо традиционной "Калинки-малинки" или "Две гитары, зазвенев..." сквозь толщу вокальных заморочек и густейший акцент отчетливо прорывались "А мать свою зарезал, отца я погубил" и "Кокаина серебряной пылью все дорожки мои замело". Даже невинная "Мы на лодочке катались" в версии Сесиль, определенно копирующей неведомых фольклористов, приобрела своеобразный припев: "Ти сука-билять, впаху ковихять, вписту ковихять, сосенка!" Более современный репертуар был представлен шедеврами типа "А я сидю, глядю на плинтуаре" и "Муженек мой – бабеночка видная". В сочетании с манерой исполнения это создавало эффект потрясающий...
Глядя на ее сосредоточенное, покрасневшее от усердия лицо, Нил понял, что приколом здесь и не пахнет. Похоже, мадемуазель всерьез убеждена, что народ наш других песен не поет. Нилу предстояла не только музыкальная, но и большая дипломатическая работа. Его охватила лютая злоба на кафедральных стерв, столь коварно его подставивших. Сами-то небось постеснялись сказать в лицо иностранке, чего стоит ее программа. Или побоялись?
– Ну, попляшете вы у меня! – страстно прошептал он. – Ви что сказаль? – встрепенулась Сесиль.
– Я предлагаю выпить по чашечке кофе, а потом – revenons a nos moutons<Вернемся к нашим баранам (фр.)>
– Oh, tu parle Francais?<О, ты говоришь по-французски? (фр.)> – обрадовалась она, моментально перескочив на "ты".
– C'est та langue oubliee, – ответил он, встал из-за нераскрытого рояля и галантно протянул ей руку. – Allons done<Этом язык мной забыт. Пойдем (фр.)>.