Особые ассистенты были и у шаманов многих других народов — ненцев, селькупов, эниев, кетов. Свой „подпевающий помощник” был у нганасанского шамана. „Без него ни один шаман не камлает; он является ближайшим направляющим спутником шамана”. Помощник обычно начинал камлание, запевая песню, „принадлежащую” определенному духу. Присутствующие подхватывали ее. Если безразличие шамана показывало, что дух не приходит, помощник менял мелодию — звучала песня другого духа. Когда шаман начинал бить в бубен, помощник речитативом призывал духов. Во время обряда он вторил шаманским песнопениям, поддерживая тем самым и шамана, и его духов. Если камлание происходило над особенно серьезным больным, помощником бывали родственник или жена шамана.
Придя в экстаз, постигнув нужной сосредоточенности, разные шаманы были в неодинаковой степени захвачены своими видениями. Одни шаманы могли камлать в любой обстановке. Алтайский кам Мампый, например, приглашенный в 1909 г. в Томск Г. Н. Потаниным для участия в „Сибирском вечере”, с увлечением камлал на сцене перед многочисленной незнакомой ему публикой. Программа вечера не исчерпывалась шаманским сеансом, и через некоторое время опустился занавес, но Мампый продолжал камлать; „говорят, его с трудом остановили, и он остался недоволен”. Других шаманов легко было вывести из состояния экстаза. Об одном гаком нганасанском шамане рассказывали А. А. Попову: „Шаман был очень пугливый и во время своего камлания запрещал кому-либо громко кашлять, шуметь, бросать тлеющую лучину от закуренной трубки и так далее, так как его духи, пугаясь, оставляли его. Когда кто-либо из присутствующих производил шум, шаман сейчас же начинал раздеваться, снимать с себя костюм”.
Видения представали перед шаманами „как во сне”. Некоторые в состоянии экстаза, видимо, совершенно теряли связь с окружающим миром. Когда эвенкийский шаман впадает в экстаз, то, по словам С. М. Широкогорова, „его сознанием, его языком и телом владеет дух, он ему отдается абсолютно, образ духа, желания его и страдания овладевают шаманом”. Власть видений, ощущение реальности галлюцинаций бывали столь велики, что делали возможной даже смерть шамана во время камлания, если опасное путешествие в потустороннем мире приводило к встрече с могучим врагом, который, в соответствии с народными верованиями, мог перехватить душу шамана и убить его. Но чаще всего, очевидно, шаманы не достигали полной отрешенности и сознавали, что сидящие в чуме люди жадно следят за каждым их движением. Необычайно интересны объяснения нганасанского шамана Дюхаде, у которого, как мы помним, дух-кузнец обнаружил три лишние части тела: „Из-за того, что я имею три лишние части тела, одновременно бываю в трех местах… во время камлания, как бы имею три пары глаз, трое ушей и т. д. Хотя я еще и до сих пор спорю со своими духами, что это неверно, под конец все же должен бываю признать справедливость их слов, что я действительно существую одновременно в трех состояниях”.
Чукчи верили, что в трудных случаях жизни полезно обратиться за советом к ушедшим в иной мир предкам. Шаман, придя в экстаз, вызывал духа предка и задавал ему вопросы. Ответы он произносил измененным голосом — „голосом предка”. Значит, беседуя с предком, шаман не забывал о том, что переговоры должны быть достоянием всех присутствующих. Орочский шаман, приведя себя пляской, пением и звуками бубна в состояние транса, садился в изнеможении на земляной пол жилища и, уже слабо ударяя в бубен, упавшим голосом продолжал петь. Все знали, что в этот момент душа покидает его и отправляется в далекий и трудный путь. В своей песне шаман рассказывал притихшим слушателям, где пролетает его душа и что она видит. Значит, и орочский шаман помнил, что он не один.
Мы вправе критически отнестись к встречавшимся в литературе утверждениям, что шаман будто бы после обряда не помнит, где он был и что делал. Об этом рассказывал еще И. Г. Гмелин, описывая свою встречу с якутским шаманом. Тот камлал — бил в бубен, „кривлялся”, кричал, обращаясь к духам, метался по юрте, упал в обморок, а затем, очнувшись, произнес предсказание. Когда все кончилось, шаман снял обрядовую одежду и за. явил, что ничего не помнит.
Обычно же шаманы разных народов не говорили о том, что забывали обо всем во время экстаза. Алтайский кам, окончив камлание, изображавшее его визит в подземное царство к Эрлику, садился, протирал глаза, как будто очнувшись после сна. Его спрашивали: „Каково съездил? С каким успехом?” Кам отвечал: „Съездил благополучно! Принят был хорошо”. Селькупский шаман завершал камлание внезапно. Он вдруг падал на пол землянки. „Одни помощники подхватывают бубен, другие — самого шамана и кладут его на подстилку. Внезапно наступившая тишина никем не нарушается. Слышен только треск костра. Шаман лежит бледный и, кажется, бездыханный. Через некоторое время он приходит в себя, садится. Снимает парку (кафтан. — В. Б.), корону, нагрудник. Долго и молча курит. Ему подают чай. Он пьет и затем рассказывает о результатах своего путешествия, об исходе своего общения с невидимым миром”[21].
21