Мы можем, конечно, предположить, что местные традиции, которые определяют программу самогипноза, способны пресечь запоминание видений. Если издавна считается, что шаман, войдя в экстаз, не помнит себя, значит, шаман так и должен себя вести; при этом возможна искренняя вера в то, что он действительно ничего не помнит. И все же, видимо, утверждения шаманов, что они не ведают, что творят во время обряда, внушены прежде всего древним стереотипом объяснения экстаза: шаман невменяем, ибо находится во власти духов, исполняет их волю и произносит их слова. Общаясь с узбекскими шаманками, я не раз слышал от них, что они не помнят своих обрядовых песнопений, все слова им якобы „вкладывают в уста духи”. Но затем выяснилось, что шаманки, по меньшей мере, хорошо знают, какие слова они должны петь. Магнитофонные записи их песнопений, сделанные во время обряда, в ряде случаев оказывались неразборчивыми, бубен заглушал человеческий голос. Приходилось идти к шаманке и просить прослушать запись. Шаманка с интересом вслушивалась в звуки своего голоса, но тоже не всегда могла разобрать слова. Тогда она говорила: „Вот что я должна была петь” — и начинала диктовать. Таким образом, тексты песнопений, которые „вкладывают в уста духи”, известны шаманкам. Более того, эти тексты традиционны — песнопения различных шаманов и шаманок, живших в разные годы и в разных местах, во многом совпадают.
Если сопоставить отчетливо различимые в магнитофонной записи части текста с тем, что продиктовано шаманкой, всегда обнаружатся различия. Даже один и тот же текст, записанный со слов шаманки в разное время, не полностью одинаков: меняется порядок некоторых фраз, могут отсутствовать отдельные фразы и „куплеты”. Но ритуал и не требует раз и навсегда установленного текста песнопений. Бесконечные варианты текста неизбежны, поскольку каждый случай камлания имеет свои особенности. При этом сама основа текста — единая, обусловленная содержанием ритуала, а потому устойчивая. И если шаман в состоянии экстаза способен ее воспроизвести, вряд ли можно согласиться с тем, что он совершенно не владеет собой и не помнит, что делает. Ритуальное поведение шамана должно быть целесообразным с точки зрения нужд ритуала. Шаман „невменяем” лишь в той степени, в какой это предусмотрено задачами ритуала.
Экстаз — одна из самых ярких черт шаманской деятельности. Он выделяет шамана среди прочих категорий жрецов. Об этом говорилось бессчетное число раз. Так, С. А. Токарев отмечал „применение методов экстатического общения со сверхъестественным миром” как „наиболее типичную особенность шаманизма”. М. Элиаде своей книге „Шаманизм” дал подзаголовок: „Архаическая техника экстаза”. (Заметим, к слову, что здесь главное не в технике, а в мировоззрении. Экстаз в данном случае не просто форма ритуального поведения, а проявление веры в избранничество шамана, в его непосредственную связь с духами, которые вселяются в него или посещают вместе с его душой иные миры. Экстаз есть воплощенная в действие главная концепция шаманства.)
Мысль о том, что экстаз есть разновидность самогипноза, была высказана уже в начале века (Л. Я. Штернберг в 1904 г., Н. Н. Харузин в 1905 г., С. М. Широкогоров в 1919 г.). Гипноз принято определять как частичный, неполный сон, при котором часть нервных клеток мозга бодрствует. Неточность этого определения хорошо ощущается, когда мы представляем себе камлающего шамана. Пляску, прыжки, громкие выкрики и упражнения с раскаленным железом трудно связать со сноподобным состоянием. К тому же дело, очевидно, не только в том, что какие-то участки коры головного мозга „не спят”; эти участки приобретают такую огромную власть над деятельностью организма, которая им не свойственна в обычном состоянии; иначе говоря, активность этих участков оказывается усиленной. Поэтому, вероятно, ближе к истине те, кто объясняют гипноз как измененное состояние сознания, вызванное высокой концентрацией внимания на каких-то определенных задачах, благодаря чему становится возможным отключение от реальности. При этом активность человека может и понизиться и повыситься.