Первым принес в селение эту новость Куко, станционный смотритель. После радиоприемника дона Рамона, аптекаря, станционный смотритель Куко был самым богатым источником сведений, а потому и самым желанным собеседником. Новости у него были всегда свежие и занятные, хотя и не всегда назидательные. Станционный смотритель Куко был полнокровный, экспансивный и жизнерадостный толстяк. Даниэль-Совенок восхищался им; восхищался его характером, знаниями и сноровкой, с которой он маневрировал составами и контролировал прибытие и отправление поездов. Все это требовало умения; не всякому даны гибкость и организаторский талант, необходимые для станционного смотрителя.
Когда Ирена, Перечница-младшая, сошла с поезда, глаза ее были полны слез и выглядела она еще более худой и изнуренной, чем три месяца назад, когда уехала. Она шла сгорбившись, словно под тяжестью невидимого бремени. То были, несомненно, угрызения совести. Одета она была, как обычно одеваются вдовы, скорбящие вдовы, во все черное, и плотная черная мантилья закрывала ее лицо.
Днем шел дождь, но, поднимаясь по косогору, Перечница не избегала рытвин и даже, казалось, находила какое-то странное утешение в том, что то и дело попадала в лужи и в грязь.
Лола, Перечница-старшая, остолбенела, увидев сестру, в нерешительности остановившуюся у входа в лавку, и раза два провела рукой по глазам, словно хотела рассеять какое-то зловещее видение.
— Да, это я, Лола, — проговорила младшая. — Не удивляйся. Хоть я и грешница и все такое, но вернулась. Ты прощаешь меня?
— Во веки веков! Иди сюда. Проходи, — сказала Перечница-старшая.
Сестры скрылись в заднем помещении. Там они молча посмотрели друг на друга. Перечница-младшая стояла униженно съежившись и опустив голову. Старшая с покаянным возвращением сестры, казалось, вдруг раздалась от торжества.
— Ты понимаешь, что ты сделала, Ирена? — было первое, что она ей сказала.
— Замолчи, пожалуйста, — простонала та и, уронив голову на стол, заплакала горькими слезами.
Перечница-старшая не мешала плакать сестре. Слезы были необходимы, чтобы омыть совесть. Когда Ирена выпрямилась, сестры снова посмотрели друг другу в глаза. Они заговорили обрывками фраз, с полслова понимая друг друга.
— Ирена, ты с ним?..
— Да…
— Боже мой!
— Он меня обманул.
— Он тебя обманул или ты обманулась?
— Назови это как хочешь, сестра.
— Он уже был твоим мужем, когда?..
— Нет… Он даже и теперь мне не муж.
— Боже мой! Ты ждешь?..
— Нет… Он мне сказал… Он мне сказал…
У нее прервался голос, и она всхлипнула. Опять воцарилось молчание. Наконец Перечница-старшая спросила:
— Что он тебе сказал?
— Что я бесплодная.
— Подлец!
— Сама видишь, я не могу иметь детей.
Перечница-старшая внезапно потеряла терпение и вышла из себя.
— Теперь ты видишь, что ты наделала? Ты запятнала честь. Свою, мою и блаженной памяти наших родителей…
— Нет. Ради бога, поверь мне, Лола, это не так.
— А как же?
— Не обольщайся, сестра, у нас, некрасивых женщин, нет чести.
Она безнадежно махнула рукой, подавленная этим непреложным убеждением. Потом добавила:
— Так он сказал.
— Для женщины ее репутация дороже жизни, неужели ты этого не знаешь?
— Знаю, Лола.
— Ну?
— Я сделаю, что ты скажешь, сестра.
— Ты готова к этому?
Перечница-младшая понурила голову.
— Готова, — сказала она.
— Ты будешь носить траур до конца жизни и пять лет не выйдешь из дому. Вот мои условия. Ты принимаешь их?
— Принимаю.
— Тогда поднимайся наверх.
Перечница-старшая заперла на ключ дверь лавки и следом за сестрой поднялась на второй этаж. В своей комнате Перечница-младшая села на край кровати; старшая принесла таз с теплой водой и вымыла ей ноги.
Во время этой операции они сохраняли молчание. По окончании ее Перечница-младшая сказала, вздохнув:
— Знаешь, он поступил со мной, как последний негодяй.
Перечница-старшая промолчала во внимание к скорбному виду сестры. Та продолжала:
— Он зарился на мои деньги. Этот бессовестный человек думал, что у нас много денег; хоть лопатой загребай.
— Почему же ты ему вовремя не сказала, что у нас с тобой на двоих всего только тысяча дуро?
— Это было бы для меня погибелью. Он меня бросил бы, а я была влюблена в него.
— Тебя погубило молчание, сумасшедшая.
— Он жил со мной, пока у меня были деньги. А исчезли деньги, исчез и Димас. Бросил меня, как какую-нибудь шлюху. Димас — плохой человек, Лола. Развратный и жестокий.
Худые щеки Перечницы, на которых и без того всегда горел нервный румянец, запылали еще ярче.
— Разбойник он, вот он кто. В точности такой же разбойник, как тот Димас [20].
Вспышка прошла, и она умолкла. Ее снова начали глодать сомнения. Что это она сказала о Димасе, добром разбойнике? Разве господу не угодны такого рода раскаявшиеся грешники? Перечница-старшая почувствовала острые угрызения совести. «От всего сердца прошу у тебя прощения, господи», — сказала она про себя. И решила завтра же, как только встанет, пойти к дону Хосе, он сумеет простить ее и утешить. Ей было срочно необходимо немного утешения.
Она опять провела рукой по глазам, как бы стараясь прогнать кошмар. Потом громко высморкалась и сказала:
— Ладно, сестра, переоденься. Я спущусь в лавку. Когда приведешь себя в порядок, можешь полить герань в галерее, как ты всегда делала до этой беды. Завтра повидаешь дона Хосе. Тебе нужно как можно скорее очистить грешную душу.
Перечница-младшая прервала ее:
— Лола!
— Что?
— Я умру от стыда.
— А у тебя еще осталось хоть немного?
— Чего?
— Стыда.
Лицо Перечницы-младшей сморщилось в гримасу отчаяния.
— Что же я теперь могу поделать, сестра.
— Стыд ты должна была почувствовать, когда задумала сбежать с неизвестным мужчиной. Что же ты тогда-то так не ломалась, прости господи?
— Дело в том, что дон Хосе… Дон Хосе — настоящий святой, Лола. Он не поймет моей слабости.
— Дон Хосе понимает все человеческие слабости, Ирена. В нем бог. И кроме того, хорошая исповедь тоже входит в мои условия, понятно?
Послышалось позвякивание монеты о витрину лавки. Перечница-старшая нетерпеливо бросила:
— Ну, решай же, сестра; меня зовут.
Ирена, Перечница-младшая, наконец сдалась:
— Хорошо, Лола, завтра я исповедуюсь. Я решилась.
Перечница-старшая спустилась в лавку. Она отперла дверь, и вошла Каталина, Зайчиха. У нее, как и у ее сестер, была заячья губа, а ноздри маленького носика непрестанно раздувались и опадали, точно она все время принюхивалась. Потому их всех и прозвали Зайчихами. А еще их называли Каками из-за того, что у них всех имена начинались на «К»: Каталина, Кармен, Камила, Каридад и Касильда, а отец их был заика.
Каталина подошла к прилавку.
— Мне на песету соли, — сказала она.
Пока Перечница-старшая отпускала ей соль, она подняла свою заячью мордочку к потолку, и у нее нервно затрепетали крылья носика.
— Лола, у тебя приезжие?
— Нет, а что?
— Кажется, послышался шум наверху.
— Должно быть, кошка.
— Нет, нет, это шаги.
— Кошка тоже ходит.
— Пойми же, это человеческие шаги.
Перечница-старшая отрезала:
— Вот тебе соль.
Зайчиха снова посмотрела на потолок, втянула носом воздух и уже в дверях обернулась и сказала:
— Лола, я все еще слышу шаги наверху.
— Ладно. Ступай с богом.
Редко когда в лавку Перечниц приходило столько народу, как в этот вечер, и редко такое необычное множество покупателей давало такую жалкую выручку.
Вслед за Каталиной пришла Рита-Дуреха, жена сапожника.
— На два реала соли, — попросила она.
— Разве ты вчера не брала?
— Может быть. Но мне нужно еще.
После паузы Рита-Дуреха, понизив голос, сказала:
— Я с улицы видела, у тебя наверху горит свет. А ведь счетчик-то щелкает.
— Ты, что ли, за меня будешь платить?
— Еще чего!
— Значит, не твое дело, пусть щелкает.
Потом пришли Баси, служанка аптекаря, и Ньюка, жена Чано; Мария-Курносая, которая тоже не могла забеременеть; Сара-Навозница; четыре остальные Зайчихи; Хуана, экономка маркиза дона Антонино; Руфина, жена Панчо, которая с тех пор, как вышла замуж, тоже перестала верить в бога, и еще два десятка женщин. За исключением четырех Зайчих, все приходили за солью и все слышали шаги наверху или, заметив свет в бельэтаже, беспокоились насчет счетчика.
Часов в десять, когда в селении уже все затихало, послышался мощный, раскатистый и слегка запинающийся голос Пако-кузнеца. Он шел по шоссе, выписывая кренделя, и остановился под лоджией Перечниц. В правой руке у него была бутылка, а левой он то и дело чесал в темени. То, что он орал, показалось бы темным и бессвязным, если бы все селенье не было в курсе дела.
— Да здравствует блудная сестра! Да здравствует красотка — лягушечьи ляжки и грудь, кап доска!.. — Он сделал комический жест, выражающий крайнее изумление, еще раз почесал в затылке, рыгнул, опять посмотрел на лоджию и заключил: — Кто сердце девицы покорил? Разбойник Димас ее обольстил!
И сам засмеялся, уронив могучий подбородок на исполинскую грудь. Перечницы погасили огонь и следили за скандалистом из-за занавески. «Только этого беспутника не хватало», — прошептала Лола, Перечница-старшая, узнав по жестким рыжим волосам кузнеца, на которого падали отсветы фонаря, тускло мерцавшего на углу. Когда Пако произнес имя Димаса, с Перечницей-младшей сделался нервный припадок. «Ради бога, сестра, прогони отсюда этого человека. Его голос меня с ума сводит», — взмолилась она. Перечница-старшая схватила помойное ведро и, приоткрыв окно, вылила его содержимое на голову Пако-кузнеца, который как раз в эту минуту возгласил было новое приветствие: